Росія - країна, яка укладає трупи, як шпали

Мовою оригіналу

Двадцать два года назад началась Первая чеченская. Одиннадцатого декабря 1994 года.  
Пять лет назад была Болотная и начало репрессий.

Три года назад — Майдан и украинская война. Эта страна явно не даст помереть от тоски. Не скучай, родимый.

Эта фотография — из Чечни. С самой первой моей войны.

Та война должна была стать главной в моей жизни, но один полковник все никак не успокоится, сидит у себя там на троне и все насыпает и насыпает нам в обе руки новых войн и нового дерьма.

Мне повезло, я не застал самые мясорубки Грозного, в Чечню я попал только в девяносто шестом, связистом, и задел её, в общем-то, относительно по касательной, но, блин, даже и мне с моим тогдашним везением, хватило больше чем за глаза. Ничего чернушнее, ничего страшнее и безнадежнее, чем та война, в моей жизни не было. Абсолютная чернушная безнадега.

Да, страшно умирать в сорок. Когда у тебя семья и дочь. Но еще страшнее умирать в восемнадцать. Когда ты еще и жизни-то не видел. Когда только-только вылез из-под мамкиной юбки.

Нельзя посылать пацнье в восемнадцать лет на убой. Нельзя этого делать. Просто нельзя.

Курский вокзал. Лето-96-го. Я возвращаюсь в Чечню после краткосрочного отпуска, который мне дали по болезни отца.

Был в отпуске, который мне дали по болезни отца. Десять суток.

Отпуск пробил старшина. Тогда из полка никого не отпускали — потому что назад не возвращался никто, но у старшины были завязки в штабе, и он сумел пробить. Хотел чтобы я уехал насовсем. Он был уверен, что меня убьют – такого длинного и за*роченного.

Но я вернулся. Гульнул, конечно, подольше, дней двадцать, но вернулся. Второй раз на войну ехать страшнее. 

Это последние секунды, когда я видел его живым. Он умер в августе девяносто шестого. Как раз когда начался штурм Грозного. Мне принесли телеграмму о его смерти уже на взлетке, когда наш сводный батальон уже загружали в вертушку. Наш полковой почтальон, Фунт, специально бегал по взлетке и разыскивал меня. Поймал в последние минуты. И я полетел в Москву на его похороны, а не в Грозный. Пацаны хлопали по плечу и говорили — повезло. Из девяносто шести человек обратно вернулось сорок два.

Потом была Грузия. И я летел в вертушке с горелыми телами все тех же восемнадцатилетних пацанов. Было жарко, и одна трупная муха все пыталась и пыталась залезть мне в объектив. Эта страна опять не дает жить. Ни своим детям, ни чужим.

И вот проходит двадцать лет. И в Ростове и Екатеринбурге опять формируют эшелоны. И они опять везут смерть. Уже в другую соседнюю страну. Бывшую когда-то самой братской. И опять убивают, убивают, убивают…

А на этом самом Курском вокзале все туда же, на юг, едут «добровольцы» с прочищенными зомбоящиком мозгами. С этой же платформы, наверное, и едут. Это ведь все то же самое направление.

Трупы эта страна умеет укладывать, как шпалы. Что есть, то есть. Убивать она умеет. Как своих, так и чужих. В этом ей не откажешь.