Свобода для українців як повітря: коли воно є – його не помічаєш, коли немає – задихаєшся

Мовою оригіналу

Выражение «вкус свободы» я впервые услышал много лет назад, в 60-х, когда, сквозь глушилки, пытался разобрать, что там произносят всякие изгнанные или сбежавшие из СССР его бывшие граждане. Они, конечно, объясняли, что жизнь там, за границей, совсем другая и там-то они теперь чувствуют эту свободу.

Несмотря на все старания, понять, что они там чувствуют, я так и не смог. Возможно, мешали глушилки, возможно, у меня просто не было какой-то штуки в голове, чтобы это всё ощутить. Собаки, к примеру, они же чувствуют своим чудесным носом в десять раз больше, чем мы, люди. А человеческий нос, прямо скажем, сильно подкачал – то, что котлета на плите уже сгорела, мы чувствуем, а след злобного преступника – нет.

Однако через пару десятков лет я вкус свободы ощутил, причем вышло это у меня с последствиями, скажем прямо. В 1986-м, когда приоткрыли границы, я долго стоял в очереди в обменный пункт, записывая номер на руке. Когда, через неделю, моя очередь подошла, то мне поменяли рубли на 200 долларов, больше родная страна не меняла. И вот с этими двумястами долларов я полетел в США. Там меня окружили вниманием, заботой и стали водить по магазинам. Мы зашли в огромный американский супермаркет, и я стал ходить среди стеллажей, благоговейно взирая на дефицит. Полки не кончались, от этикеток рябило в глазах… и тут мне стало плохо. Реально плохо. Меня посадили на диван и дали холодной воды. Потом врачи мне объяснили, что бывает такая форма эмоционального шока, когда на тебя падает много новой информации и ты, как бы «плывёшь», ибо мозг отказывается её мгновенно переварить. У меня был шок от простых разноцветных этикеток на банках и от обилия сортов колбасы. Оказывается, что и к обилию нужно привыкать, так что первая встреча с настоящим, реальным «вкусом свободы» прошла у меня не на должном уровне.

Потом выяснилось, что «вкус свободы» может быть не только в Америке. В России вовсю шуровали «шальные 90-е», от уличной торговли рябило в глазах, так что ко вкусу свободы с точки зрения органолептики я стал привыкать. Но тут появился новый вкус – я стал сотрудничать с »Эхом Москвы». Я приходил на радио, садился за микрофон и… терялся. Терялся не потому, что не знал, что сказать, а потому, что не понимал, а можно ли это сказать, или нужно, чтобы кто-то мне это разрешил. Но ко мне никто не подходил, и я постепенно привык к удивительной новой штуке для меня: оказывается, можно в микрофон говорить то, что ты думаешь, при этом ни у кого не спрашивая разрешения и не согласовывая свои мысли. Оказалось, что если у тебя есть мысли, то их можно не согласовывать. Это для меня было совершенно новым ощущением. Это был для меня новый вкус свободы.

А потом, постепенно, я стал замечать, что мне есть что сказать и про то, как живёт страна. Тогда, в »проклятые 90-е», это выходило легко и просто. В студию приходили гости, у них было своё мнение, мы спорили в эфире, не думая ни о каких запретах, потому что некому было нам что-либо запрещать. И вот тогда-то этот новый «вкус свободы» сыграл со мной злую шутку. Я к нему привык!

Потом, когда к власти в России пришёл Путин и стал потихоньку подъедать свободу, я понял, что вот этот вкус свободы – вкус свободы мысли, свободы внутреннего существования, к которому я уже привык, дороже вкуса свободы выбрать колбасу, жвачку или джинсы. Поэтому мы договорились с Путиным, что пока побудем отдельно друг от друга – он в Кремле, а я там, где снова не вызревает вот отвратительный гнойник «отца нации», ведущей идеологии, «лидирующей партии» и телевидения, где на каждом ток-шоу из-под земли вылезают люди из Ада, которые врут, научившись даже не косить глазами.

«Я по свету немало хаживал» – так поётся в старой советской песне. Я тоже походил, сменил несколько стран. Страны были разные, но во всех них у меня была только одна проблема – найти работу. Никого не интересовало, что я говорю, не интересовала моя политическая позиция, не интересовало, какой я придерживаюсь идеологии. Всё просто: ты что-то умеешь – так иди и это делай!
Я понял, что именно это и есть нормальная жизнь, и решил к старой, путинской жизни, не возвращаться.

Потом я приехал – нет, лучше сказать «возвратился» – в Украину. Сделать это было просто, я там родился, прожил там полжизни. Скажу честно: вернулся я с опасением, ибо при СССР Украина была самой «советской», самой идеологичной, чудовищно заскорузлой. Но как-то всё изменилось, и даже непонятно, как именно. Передо мной была бедная страна, с проблемами и конфликтами. Многочисленные партии рвались к власти, обвиняя друг друга в измене. Бесчисленные общественные расследователи заглядывали в души политиков, вываливая ежедневно тонну компромата. СМИ радостно раздували скандалы, и не успевал президент сесть на трон, как начинал оправдываться, что «его не так поняли». Коррупция зашкаливала, о ней все знали, знали всех героев и выгодоприобретателей.

А я?.. Вы когда-то видели кота, который сидит на пороге дома и щурится, глядя на солнце? Так вот я был этим самым котом. Коллеги заламывали руки и кричали: «Боже, когда всё это кончится, когда прекратится этот украинский бардак, когда наступят нормальная жизнь и стабильность?!» А я молча щурился на солнце, сочувственно кивал и твердил про себя: «Никогда, ребята! Надеюсь, никогда! Потому что этот украинский бардак – это и есть нормальная, даже, скажем так, обычная жизнь любой страны, в которой есть свобода говорить, думать, протестовать и »рваться к власти».

Сегодня украинской независимости тридцать лет. Украина живет так же бедно, так же скандально, так же коррупционно. Но – так же свободно. Страна легитимно меняла президентов, однако никто из них не менял конституцию, чтобы зацепиться за власть. Может, и пытался, но граждане вышли на площадь. Когда очередной президент решил отвернуться от Европы и зацеловать Москву, случился Майдан. Потом Россия начала войну, забрала территории. Но всё как-то пережили, и Украина жива и сейчас празднует своё тридцатилетие. Всё так же: в войне, в коррупции, в скандалах и расследованиях. Но в свободе. В свободе думать, говорить и поступать так, как считаешь нужным. И никто ни у кого не спрашивает: «А вот это можно?» Не спрашивают, потому что некому сказать, что можно, а что нет.

Свобода по-украински – от обратного, и я, как кажется, понимаю этот секрет. Секрет кроется в презрении к любой власти, отвращении к любому политическому идолу. Силой поставить над украинцами какого-то царька можно, но сами украинцы его себе никогда не изобретут. А поставленного – сбросят. Такой вот странный национальный характер. Хотя, почему странный? Свобода для украинцев как воздух: когда он есть – его не замечаешь, когда нет – задыхаешься.