Влада і гроші залишаються для українців неосвоєними категоріями

Мовою оригіналу

В нашем маленьком городке дачей никого нельзя было удивить. Дачи, классические три сотки за днепровской дамбой, были почти у всех, а некоторые умудрились получить второй участок и в противоположной стороне, где людям отвели землю под сады-огороды уже перед самым развалом Союза. Когда всё посыпалось и стали одно за другим закрываться предприятия, которые недаром называли градообразующими, многим, кто остался без работы, эти сотки помогли как-то перебиться.

Отец очень любил ковыряться на участке и удивлять всех выращенными чудесами, хотя, как уже сказано, дачниками в городе были все, и все норовили вырастить что-нибудь эдакое. Но такой розовой черешни, какая росла у нас, я нигде не встречал. И вот как-то в начале 90-х настал момент, когда маме пришлось нести ведро черешни на базар. Сейчас, когда нас окружает сплошной купи-продай, это сложно объяснить, но для неё это было сущим кошмаром, чем-то близким к попрошайничеству. Сгорая от стыда, она отдала ведро первому же покупателю за «сколько дадите» и наотрез отказалась впредь торговать.

Тут уместно заметить, что когда-то несколько лет мама проработала в магазине, так что сама по себе роль продавца для неё была профессионально знакома. Но торговля своим в ситуации нужды оказалась для неё невыносима.

Деньги — сложная штука. Определиться, что они для тебя и кто ты для них, не так просто, как кажется на первый взгляд. Назначить справедливую цену своему труду или даже осознать, что труд имеет цену и её совсем не стыдно просить, — уже нелегкая задача. Порой психологически легче отказаться от сделки, чем повесить на себя ценник. Хотя, конечно, всегда найдутся те, кто в этом чувствует себя как рыба в воде, и в 90-е таких нашлось немало.

Власть ничуть не менее сложная штука, чем деньги. Она легко, как спички, ломает тех, кто к ней имеет непосредственное отношение, но не жалеет и тех, кто, казалось, от неё далёк. Лбами сталкиваются сторонники и противники, для одних она своя, для других чужая. Но что это значит — «своя»? И что значит «чужая»? И к чему выбранная позиция обязывает?

Как раз когда в Facebook активно обсуждался вопрос, какой процент лояльности к действующей власти содержится в «кофепитии на Крещатике», мне на глаза попалась замечательная история.

В 80-е годы питерский переводчик и хулиган Виктор Топоров написал Леониду Ильичу Брежневу письмо. Суть не очень важна, это была какая-то жалоба верховному начальству на Союз писателей СССР. Письмо было написано в образцовом для тех времён стиле, с «дорогим Леонидом Ильичом», «делом строительства коммунизма» и «чиновниками от литературы, которые препятствуют». А закончил автор своё послание словами: «Целую, Витя». Скандал. Но Топоров был неумолим в своей логике: «Раз люблю — значит, целую. И зовут меня Витя». А вы что, Леонида Ильича не любите? Добавьте сюда ещё то обстоятельство, что с кем только Брежнев тогда не целовался, Топоров был бы не худший вариант.

Бывает так, что острая нужда общества во власти, другой власти, толкает на улицы людей, от неё очень далеких. А потом, засмущавшись своей гражданственности, они опять уходят в свою частную жизнь, оставляя власть тем, кто в ней словно рыба в воде, как случилось у нас после Майдана. Попытки спорадически обозначить свою позицию поддержки оказываются неловкими и размытыми в широком диапазоне между «Целую, Витя» и отказом признавать вообще, что речь идёт о лояльности.

Власть остаётся проблемой, пока отношение к ней из области смутных чувств не переходит в область гражданской прагматики. От власти не стыдно требовать, на то она и власть, как и не стыдно её поддерживать, если отдаёшь себе отчет, за что и до каких пределов. Если не исчезают стыд и недоговорённость, значит, что-то действительно не так с властью и гражданственностью, с самой ситуацией, где гражданин себе не очень нравится в избранной роли.

А дачу, любимую, «выкохану» до последнего кустика, когда не осталось сил работать в саду, отец продал. За пятьсот гривен.