Как в Германии живут миллионы русских немцев — и почему им там не всегда рады

Виктор Лихтенберг приехал в Германию из Казахстана, чтобы найти Бога и спасти свою жизнь.

«Я в нашей семье из девяти детей один был не как все, — рассказывает он. — У остальных все нормально складывалось, а я не очень хороший образ жизни вел. Сюда приехал уже алкоголиком. Еще два-три года, и я бы умер. Я как-то подсознательно понимал, что Германия — христианская страна, что здесь есть Бог и что он мне поможет».

Поселился Лихтенберг у брата в Берлине — тот переехал в Германию за два года до того по той же схеме, что и Виктор: программе репатриации для немцев, живших в СССР и пострадавших от репрессий в годы войны. Брат предложил выпить за встречу. Лихтенберг отказался — и попросил отвести его в храм.

«Церковь была немецкая, со шпилями, — вспоминает мужчина. — Сидело там человек двадцать стариков и старушек, пастор вышел такой старенький. Я посидел там часок, ничего не понял — но вроде получше стало». Впрочем, радость от встречи с духовным длилась недолго — уже на следующей неделе пожилого пастора сменил молодой. Обнаружив у священника серьгу в ухе, Виктор понял, что Бога в кирхе нет. «Чтобы меня понять, нужно помнить, откуда я приехал, — объясняет он. — Надо было жить в то время: 1994 год, консервативный город. В Алма-Ате если бы мы встретили где-то мужчину с серьгой — ну не убили бы, конечно, но вырвали бы с мясом».

После этого репатриант разочаровался в религии и вернулся к привычному образу жизни, просто на новом месте. Вместе с другими немцами, приехавшими из постсоветских стран, Лихтенберг наладил связи с расквартированными в Германии российскими военными — до вывода войск оставалось несколько месяцев, и в гарнизонах спешно распродавали имущество и провиант. Бутылку водки, которая в магазине стоила десять марок, у солдат можно было купить за три.

В декабре 1994 года Лихтенберг отметил в Берлине 30-летие. По его воспоминаниям, праздники проходили примерно так: родные и друзья собирались в квартире, предоставленной репатрианту государством, и шумно пили на балконе спиртное под песни Вики Цыгановой — «Русская водка, что ты натворила» и так далее. Соседям не нравилось, но конфликты решались привычно: либо садись выпивать с нами, либо получи по шее. Только через некоторое время Лихтенберг и его друзья «начали понимать, где они находятся» — и перестали смеяться над немецкими немцами, которые о своих вечеринках предупреждали заранее и всегда прекращали шуметь к оговоренному времени.

Сейчас Лихтенбергу 53. Через несколько лет после переезда в Германию он все же смог найти место, которое привело его к Богу, — русскоязычную евангелическую церковь в окраинном берлинском районе Лихтенберг (совпадению названия района с его собственной фамилией мужчина склонен придавать особое значение). Вскоре он и сам стал священником и организовал церковь уже в своем районе. Большинство прихожан его церкви — русскоязычные немцы, переселившиеся из стран бывшего СССР. И они, и их пастор до сих пор пытаются свыкнуться с жизнью на исторической родине — и не всегда принимают здешний образ жизни.

Цивилизуя Россию

В середине XVIII века бывшая принцесса Ангальт-Цербская София, ставшая русской императрицей Екатериной II, решила осваивать доставшиеся ей в управление огромные территории силами немецких колонистов. Приезжие из Европы должны были заселить пустующие земли — и «цивилизовать» их, ассимилируя и вытесняя коренные народы Поволжья и Сибири, а заодно улучшить чрезмерно дикий имидж России. Привлекали иностранцев бесплатной землей, освобождением от налогов и воинской повинности, а также свободой вероисповедания — в том числе поэтому приезжавшие в Россию немцы часто были радикальными протестантами, спасавшимися от религиозных преследований.

К 1873 году в Российской империи жило уже около миллиона немцев. Большинство находились в колониях, основанных религиозными переселенцами, — почти не смешиваясь с местным населением; в то же время они внесли колоссальный вклад в развитие этих земель. Главные из этих колоний располагались в Поволжье — так, сегодняшний Волгоград вырос из основанной моравскими гуситами Сарепты. Как показывает в книге «Внутренняя колонизация» историк Александр Эткинд, общины немцев-меннонитов с их специфическими институтами — многие немецкие поселения не знали частной собственности, а при выходе из общины крестьянин лишался своей доли в коллективном хозяйстве — сформировали представления об идеальном социальном устройстве у нескольких ключевых русских мыслителей второй половины XIX века, от Чернышевского до Ленина и Троцкого (все трое росли на колонизированных переселенцами землях).

Со временем у русских немцев появились трудности. В 1870-х их (как и позже финнов) пытались русифицировать и начали призывать в армию — это привело к отъезду в США десятков тысяч меннонитов. В годы Первой мировой, когда Германия стала для России главным врагом, появились первые указы об отчуждении земель и планы по депортации немцев. Были и погромы, — например, в мае 1915 года москвичи несколько дней грабили немецкие лавки и квартиры, в которых жили немцы; кроме того, указом императора у немцев, живущих в западных районах страны, отнимали землю. Во время Гражданской войны большевики опять принялись русифицировать немецкие территории, параллельно ведя антирелигиозную пропаганду. В годы коллективизации немецкие общины, когда-то вдохновлявшие Ленина, сочли рассадниками кулацкого подхода — хозяйства разоряли, а их владельцев арестовывали и ссылали; вдобавок к этому в начале 1930-х десятки тысяч потомков переселенцев умерли от вызванного коллективизацией страшного голода в Поволжье.

С приходом к власти в Германии нацистов ситуация стала еще хуже. Сперва русских немцев истребляли как потенциальных шпионов — уже в 1935 году около 200 тысяч человек из Западной Украины были депортированы в Казахстан. Еще через два года началась «немецкая операция» НКВД — в первую очередь под нее подпали немцы, работавшие на оборонную промышленность; к 1938-му были расстреляны до 55 тысяч человек. Все национальные немецкие районы были ликвидированы — кроме одного. Вплоть до начала Великой Отечественной у немцев в составе РСФСР был собственный регион — Автономная республика немцев Поволжья, в которой жило более 600 тысяч человек.

В июле 1941-го закончилось и это. НКВД разоблачил на территории региона «контрреволюционное формирование фашистско-эмиграционного направления» — и через некоторое время последовал указ о ликвидации немецкой республики и тотальной депортации населения. В течение года более 900 тысяч человек выслали в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. Тогда же, в соответствии с указом о рабочих колоннах и трудовой армии, сотни тысяч немцев — как мужчин, так и женщин — согнали на принудительные работы на заводы, лесозаготовки и рудники в разных районах СССР.

Не свои

«Старики избегали слова „депортация“, — вспоминает писатель Андрей Дитцель, выходец из немецкой семьи, высланной из Поволжья. — В разговорах с детьми и внуками бабушка говорила, что нас эвакуировали. Эвакуировали, а потом семья осталась здесь жить». 

Память о депортациях и трудовых армиях так или иначе сохранялась почти в каждой российской немецкой семье. Отец Виктора Лихтенберга, будучи ребенком, во время войны оказался в Омской области, мать — в Северо-Казахстанской. Через несколько лет там, на границе двух областей и двух республик, они и познакомились.

Массовым депортациям в годы войны подверглись многие народы, жившие в СССР: чеченцы и ингуши, армяне и азербайджанцы, греки и турки. Большинство из них в итоге так или иначе восстановили в правах, позволив вернуться на свои земли, — кроме двух: немцы и крымские татары вплоть до распада СССР в большинстве своем жили в местах, куда их выслал Сталин. В 1948 году специальным распоряжением Президиума Верховного совета было зафиксировано переселение немцев «навечно, без права возврата их к прежним местам жительства»; тем, кто пытался бежать, грозило до 20 лет каторжных работ.

«Я очень хорошо помню пренебрежительное отношение к немцам, — рассказывает Виктор Лихтенберг, родившийся в 1964 году в Алма-Ате. — Не скажу, что были гонения, нет. Но фашистом обзывали. Я, конечно, пытался драться, доказывать, что я свой, но это ни к чему не приводило». Своими Лихтенберга и его соплеменников отказывалось считать и государство — даже после смерти Сталина: многие вузы в местах проживания немецких спецпереселенцев (так официально называли депортированных) скрыто или явно отказывались принимать на обучение студентов с немецкими корнями.

По словам Лихтенберга, он и другие немцы страдали только по одной причине — из-за фамилии. В остальном и он, и его братья, и другие русские немцы его поколения были обычными советскими людьми. В большинстве семей уже тогда практически не говорили по-немецки — разве что родители, когда хотели скрыть что-то от детей.

Не чувствуя себя своими в СССР, многие немцы стали задумываться об отъезде. Выпускать их в ФРГ и ГДР начали с середины 1950-х — сперва военнопленных, а потом и репрессированных в годы войны (закон о репатриации был общим: он был принят в 1953 году и касался в первую очередь беженцев). Из русских немцев уезжали немногие — просто потому, что не знали о такой возможности: на протяжении первых послевоенных десятилетий правительство исправно выпускало указы о реабилитации немецкого населения (1964) и отмене ограничений на расселение (1972), но подавляющее большинство советских немцев об этих указах не подозревало. По одной из версий, некоторые из этих распоряжений попросту не публиковались. 

Вплоть до перестройки эмиграция немцев продолжала оставаться немассовой. Все изменил не только крах Советского Союза и переговоров по восстановлению автономии в Поволжье, которые Михаил Горбачев вел с властями Германии, но и активность нового канцлера Гельмута Коля по возвращению бывших соотечественников на родину. В 1988 году он представил правительству программу их переселения, заявив, что русские немцы «до сих пор чувствуют на себе последствия Второй мировой войны».

Большинство собеседников «Медузы» сходятся во мнении, что мотив Коля был не только демографическим, но и политическим: канцлер рассчитывал, что сотни тысяч новых граждан станут его преданными сторонниками. Отчасти этот расчет оправдался: как минимум до конца 2000-х годов очень многие (бывшие) русские немцы действительно голосовали за партию Коля, «Христианско-демократический союз». ХДС до сих пор остается самой популярной партией среди русскоязычных переселенцев.

«Вся моя юность прошла в ожидании отъезда. Год за годом все вокруг только и говорили о том, что скоро мы поедем», — вспоминает 36-летний Александр Грюнер, берлинский предприниматель, владелец знакового городского кафе «Квартира 62». В 1998-м Грюнер, которому тогда было 16, уехал в Германию почти со всей своей семьей — часть родственников жила вместе с ним на Урале, вторая часть семьи — в Башкирии.

По оценкам МВД Германии, всего с 1988 по 2012 год в ФРГ приехало более двух миллионов немецких переселенцев. После 1992-го, когда экономическая ситуация в постсоветском регионе была особенно удручающей, в Германию ежегодно эмигрировали десятки тысяч человек. По данным переписей, в период с 1992 по 2002 год численность немецкого населения в странах бывшего СССР сократилась в четыре раза — с двух миллионов до 500 тысяч человек.

Государство не оставит

Лагерь для временного содержания переселенцев во Фридланде, в самом центре Германии, мало изменился за последние 30 лет. Основанный вскоре после войны для распределения немецких пленных, возвращавшихся на родину, в конце 1980-х он почти полностью переключился на прием немцев из СССР. Переселенцы из России приезжают сюда и сейчас (от ближайшего аэропорта в Ганновере в лагерь ездит специальное такси с русскоговорящим водителем) — хотя во время миграционного кризиса 2015 года во Фридланд стали направлять и беженцев с Ближнего Востока.

Фридланд — первый пункт прибытия для немцев, приезжающих из России. Собрав документы, доказывающие немецкое происхождение — хотя бы один из родителей должен быть немцем по национальности, — отправив их в Германию и пройдя собеседование в консульстве (весь процесс сейчас занимает от месяца до года, раньше случалось, что ждать нужно было несколько лет), заявители получают визу и прибывают сюда — уже в статусе переселенцев.

Именно здесь оказался в 1998 году Александр Грюнер. Он рассказывает, что его семья провела во Фридланде две недели — спали на двухэтажных кроватях, установленных в больших залах. В шесть утра в помещении включали свет: подъем и отбой по расписанию.

На огороженной территории с несколькими рядами аккуратных длинных домов-бараков переселенцы обычно проводят не больше нескольких дней — этого достаточно, чтобы оформить все необходимые документы, получить компенсацию расходов на дорогу и направление на расселение. Государство может отправить нового гражданина куда угодно; хорошо, если где-то уже живут ранее приехавшие родственники, — скорее всего, новый переселенец поедет к ним.

Одна из самых популярных услуг, которые предоставляют в лагере, — бесплатная смена имени. Во Фридланде приезжающие могут вернуть изначальное написание русифицированной фамилии — или, при желании, сделаться из Степана Штефаном. Новые данные вносят в документы: если не зафиксировать их сразу, придется делать это в общем порядке и за довольно большие деньги. «Главное — не забыть избавиться от отчества, — объясняет Ольга Шрейбер, 31-летняя уроженка Саратовской области, приехавшая во Фридланд из Москвы в конце 2017 года. — Если сразу этого не сделать, его так и будут вписывать во все твои документы».

По словам Шрейбер, уже с первого дня во Фридланде переселенцы оказываются практически на полном попечении у государства. Помимо помощи с жильем переселенцам предлагают бесплатные языковые курсы (Ольга ходила на них каждый день по четыре часа на протяжении нескольких месяцев, несмотря на то что перед отъездом учила немецкий и даже сдала экзамен на языковой сертификат), курсы переквалификации для обладателей высшего образования, пособие на время поиска работы.

На Шрейбер «бараки» Фридланда произвели скорее благоприятное впечатление — как будто попала в детский лагерь. Гораздо труднее пришлось в «хайме» — общежитии, в которое переселенцев отправляют на время поиска квартиры. Некоторые проводят в них много месяцев: несмотря на то что государство оплачивает квартиру, найти ее все труднее — далеко не все застройщики предлагают социальное жилье, а рыночные цены государственные субсидии не покрывают. То же самое с работой — никто не гарантирует, что найти ее вообще удастся. По словам Шрейбер, проще приходится обладателям менее квалифицированных профессий: к примеру, электрик может устроиться достаточно быстро. У нее другая ситуация: Шрейбер — архитектор и надеется в будущем работать в Германии дизайнером интерьеров.

Впрочем, это в будущем — а найти жилье женщине через несколько недель все-таки удалось: отдельную квартиру в отдаленном районе на севере города. Денег от государства хватило даже на то, чтобы купить какую-никакую мебель. В Москве Шрейбер жила на Преображенской площади, и теперь очень скучает по прогулкам по центру, но возвращаться назад не собирается: в Германии у нее появилось ощущение, что «государство не оставит». Кроме того, в российской жизни ей, по ее признанию, не хватало стабильности — как с экономической точки зрения (за три года жизни в столице она несколько раз теряла работу), так и с политической. Новая родина внушает ей больше оптимизма: «По крайней мере, Германия не защищает сирийские авиабазы».

Русаки и русачки

«Сперва переселенцам все были очень рады, ведь правительство объясняло нам, что к нам едут такие же немцы, как мы, — вспоминает немецкий журналист Кнут Крон, редактор газеты Stuttgarter Zeitung, который много лет пишет о России и переселенцах из бывшего СССР (по некоторым оценкам, немецкая земля Баден-Вюртемберг, где расположен Штутгарт, приняла более четверти от общего числа немецких переселенцев). — Но довольно быстро выяснилось, что это не так. Да, они немцы, но они не разговаривают по-немецки, не знакомы с западным образом жизни. Начались разного рода проблемы».

По словам Крона, разочарование было обоюдным: если жители Германии не увидели в приезжающих из СССР обещанных «обычных немцев», то те, в свою очередь, не находили обещанного дома, где их возвращению все будут рады. Попав в Германию, немцы из бывшего Союза оказались такими же «русскими», как и все остальные мигранты с постсоветского пространства.

Проблем возникало много. Чаще всего незнание языка и несоответствие советских документов о высшем образовании местным стандартам не позволяло приезжающим немцам претендовать на квалифицированную работу по специальности. Если до 1992 года советским пенсионерам в ФРГ засчитывался весь трудовой стаж в СССР, то в 1993-м после законодательной реформы условия для приезжающих стали куда менее благоприятными. «Поздние переселенцы» — так называют тех, кто приехал после 1993 года, — оказались в еще более проигрышном положении: низкооплачиваемая работа означала также, что в будущем их пенсия окажется значительно ниже, чем у коренных немцев или у тех, кто успел приехать раньше. Один из терминов, который употреблялся применительно к переселенцам, — «этнопролетариат».

В итоге у переселенцев сформировалось что-то вроде собственной идентичности — многие называют себя «русаками» и «русачками», вроде бы и не русскими, но и не совсем немцами. При этом для большинства коренных немцев это различие слишком тонкое.

В каком-то смысле районы компактного проживания выходцев из СССР — берлинский Марцан, Пфорцхайм под Штутгартом, десятки других по всей стране — стали новыми колониями, постсоветскими анклавами на территории Германии. Многие их жители до сих пор разговаривают только по-русски и смотрят русское телевидение; родители спорят с детьми о присоединении Крыма. Берлинский журналист Ник Афанасьев даже посвятил этим спорам книгу — она называется «Царь, Крым и казачок». Мать Афанасьева — русская немка, а отец — русский, уехал вслед за женой и сыном из Челябинска в середине 1990-х, не зная языка, и так и не смог найти работу по специальности. Афанасьев-младший рассказывает, что отец «находится в Германии», но живет в каком-то отдельном мире, в условиях «внутренней блокады против всего немецкого».

Проблемы с адаптацией возникали не только у старшего поколения переселенцев. Несмотря на то что государство оплачивало языковые курсы, многие не могли быстро выучить язык на уровне, достаточном для поступления в хорошую школу, — а в некоторых городах, куда расселяли приезжающих, хороших школ могло не быть вовсе. В 1990-х проблема криминализации русскоговорящих подростков была одной из самых широко обсуждаемых в Германии. СМИ часто писали о «русской мафии», которая занималась торговлей наркотиками, рэкетом, организацией проституции. Зачастую стереотипы о ней распространялись и на переселенцев.

«Когда у тебя нет работы, когда ты не знаешь языка, когда ты живешь фактически в гетто — неудивительно, что ты начинаешь заниматься чем-то противозаконным», — рассуждает Кнут Крон. По его словам, в русскоязычных районах в окрестностях Штутгарта в те годы постоянно орудовали карманники, а на улицах торговали наркотиками. Источником всех этих проблем Крон считает фрустрацию — переселенцы не были готовы, что жизнь на новом месте окажется такой трудной.

Журналист считает, что немецкое общество допустило ошибку, решив, что сможет легко интегрировать такое колоссальное число людей, — причем не в первый раз: схожие проблемы с 1960-х возникают с выходцами из Турции. На их преодоление, по мнению Крона, может уйти больше полувека.

По словам Андрея Дитцеля, который до переезда в Германию успел поработать в новосибирском областном Российско-немецком доме, проблемы с интеграцией переселенцев стали одной из причин, по которым Германия с начала 1990-х годов начала аккуратно ограничивать приток переселенцев. 

«Российско-немецкие дома — в Омске, Новосибирске, Томске, Барнауле, Смоленске, Москве, — а вот калининградский, что характерно, недавно прекратил работу как „иностранный агент“, — были построены как языковые и культурные центры, но прямо или косвенно оказывали поддержку этническим немцам на местах и работали не на эмиграцию, а „против течения“», — рассказывает Дитцель.

«В Германии [в разные периоды] рассказывают новые страшные истории, в каждом десятилетии новые, — шутит Андрей Дитцель. — В 1970-х и 80-х — о турецкой преступности. В 1980-х и 90-х — о русских. Позже — о косовских албанцах. Потом какое-то время (европейское сообщество продвинулось на восток), — о поляках, к которым, например, прилепился ярлык автоугонщиков». По наблюдениям Дитцеля, со временем отрицательные бытовые стереотипы превращаются в положительные: поляки зарекомендовали себя как дешевые и качественные строители, и теперь уже случается, что немецкие ремонтные бригады в рекламе выдают себя за поляков. С российскими переселенцами этого, впрочем, не произошло — более того: в последние годы возникают новые негативные образы русских.

Сейчас в разных русско-немецких семьях и поколениях тягу к предыдущей родине ощущают по-разному. Одни стараются откреститься от советского прошлого, другие, напротив, сохраняют связи с русской культурой — вплоть до изучения славистики в университете. Александр Грюнер, получив в Германии образование и отслужив четыре года в армии, понял, что ему «не хватает места, где бы он чувствовал себя комфортно». В 2008 году Грюнер открыл в Берлине кафе «Квартира 62», где устраивают чтения русских стихов и прозы и выступают русскоязычные группы (хотя и не только они). Обе дочери Грюнера знают русский язык, а майские праздники семья провела в Одессе.

Альтернатива для русских немцев

В первую неделю мая Марцан — район на окраине Берлина — утопает в зелени. Ухоженные многоподъездные дома, наполовину скрытые кустами сирени, напоминают о старых московских микрорайонах — только по-немецки основательных и ухоженных. Из магазина русских продуктов «Микс» доносятся звуки шансона — не современного, а 1990-х годов. В магазине, в трамваях, на улицах русская речь слышится едва ли не чаще, чем немецкая.

Зимой 2016-го именно в Марцане произошло событие, которое вернуло переселенцев из бывших советских стран в фокус общественного внимания в Германии. 11 января 13-летняя Лиза, дочь переселенцев из России, не вернулась из школы домой — а когда пришла на следующий день, сказала, что ее похитили и изнасиловали «люди арабской внешности». В полиции версию девочки поставили под сомнение, но население района отнеслось к версии следователей с недоверием: на фоне миграционного кризиса и связанных с ним инцидентов многим казалось, что немецкие власти покрывают беженцев из соображений политкорректности.

В Берлине и других городах Германии прошли многочисленные митинги, в ходе которых собравшиеся — в основном русскоговорящие — протестовали против насилия и требовали наказания для мигрантов. Одним из организаторов берлинских митингов был «Международный конвент русских немцев» — одна из национальных ассоциаций переселенцев (при этом крупнейшая такая организация, Землячество немцев из России, — держалось в стороне от конфликта), а также право-популистская партия «Альтернатива для Германии» (ее обычно обозначают аббревиатурой AfD). В ходе некоторых акций к митингующим присоединялись неонацистские группы. Митингующие требовали непредвзятого расследования, звучали антимигрантские лозунги и требования отставки правительства Ангелы Меркель.

«У нас [в церкви] тоже были призывы пойти на площадь, — рассказывает пастор Виктор Лихтенберг. — Но я собрал всех и сразу сказал: ни в коем случае! Мы в таком участвовать не будем». По словам Виктора, ему повезло: один из прихожан его церкви был знаком с родителями Лизы, и из разговора с ним пастор понял, что вся история похожа на выдумку девочки, которая не пришла домой и решила соврать, чтобы избежать наказания. Если бы этого не произошло, говорит Лихтенберг, прихожане присоединились бы к митингующим. «Плохо, что [другие жители района] поддались на провокацию, — уверен пастор. — Но мотив-то нормальный: за своих надо стоять».

«Немцев со времен войны учили: вы устроили Холокост, вы развязали войну, вам надо каяться, каяться и каяться, — рассуждает Лихтенберг. — Ну сколько можно каяться? Надо себя уважать». По мнению пастора, культивируемое чувство вины приводит к тому, что немцы теряют свое самосознание и достоинство. Отношения коренных жителей Германии с их исторической памятью вообще критикуют многие собеседники «Медузы» среди русских немцев; одна из них формулирует это так: «В Германии людей после войны настолько поставили на колени, что они боятся где-либо что-либо сказать, чтобы их неправильно не поняли, чтобы на них неправильно не посмотрели».

Представители «Альтернативы для Германии» участвовали в митингах русских немцев не случайно: среди активистов партии есть переселенцы; более того — после выборов 2016 года, когда AfD впервые прошла в парламент и сразу стала там третьей по численности партией, в бундестаге появились сразу двое русскоязычных депутатов. «Мне многие задают вопрос: вы считаете, что вы больше немцы, чем местные? Я считаю, что да», — говорит один из них, Вальдемар Гердт, зооинженер из Казахстана, который приехал в 1993 году и с тех пор занимался предпринимательством. «Нам [переселенцам из бывшего СССР] ничего не было подарено, — объясняет он свое решение сменить профессию. — Я работал всегда по 12–14 часов в сутки и выстраивал что-то для своих детей, для себя. Но в какой-то момент понял, что все это может очень быстро превратиться в ничто, если мы не займемся и политическими вопросами».

Основными проблемами современной Германии Гердт считает отказ от христианских ценностей и бесконтрольный пропуск в страну мигрантов — которых он считает носителями «совершенно другого менталитета», а иногда и «враждебной христианству идеологии». Менталитет советских немцев между тем кажется ему более немецким, чем у жителей самой Германии. По версии Гердта, население ФРГ после войны подверглось «усиленной американизации» — а немцам России, Казахстана и Средней Азии в изгнании удалось сохранить свои идентичность и приверженность традиционным ценностям: уважению к старшим, институту семьи как союза между мужчиной и женщиной.

Эти традиционные ценности отстаивает и «Альтернатива для Германии» — основанная в 2013 году партия, которую пресса и эксперты обычно называют право-популистской и радикальной. Сами партийцы с таким определением категорически не согласны. По их мнению, партия всего лишь заняла место, освободившееся после того, как традиционные консервативные силы Германии предали своих избирателей, взяв на вооружение левые идеи. Главный вопрос, который в этом смысле возмущает людей из AfD, — миграционный; а его символ — принятое в 2015 году решение правительства Ангелы Меркель разместить в стране миллион беженцев с Ближнего Востока.

Для русских немцев эта история может иметь и дополнительное измерение: видя, как ближневосточных мигрантов встречают на вокзалах с цветами и игрушками, некоторые люди вспоминают, что их приезду так никто не радовался — несмотря на их немецкое происхождение.

«Это очень распространенное соображение, — говорит Янис Панагиотидис, профессор из университета в Оснабрюке, занимающийся вопросами иммиграции и интеграции российских немцев. — Я это слышу очень часто. „Мы не иммигранты, мы возвращались на родину, мы не получили ничего, а им все достается даром“». Панагиотидис считает, что это несправедливое утверждение: как минимум все переселенцы стали гражданами Германии. «Да, цветов и плюшевых мишек им не досталось, но я уверен, что любой беженец не задумываясь обменял бы мишку на немецкий паспорт».

«Когда AfD хочет получить голоса русских немцев, она апеллирует именно к этому, к проблемам интеграции, — говорит штутгартский журналист Кнут Крон. — Они говорят: вам не нужно интегрироваться, потому что вы немцы по крови и этого достаточно».

История вокруг исчезновения Лизы снова заставила немецкое общество заинтересоваться переселенцами. И тут выяснилось, что Германия о них почти ничего не знает.

«В СМИ началась настоящая паника, — рассказывает Янис Панагиотидис. — Сперва писали о российском влиянии и „пятой колонне“, потом дискурс постепенно сменился в сторону политических предпочтений и уязвимости русскоязычных немцев для праворадикальной риторики». Более того: оказалось, что в Германии почти никто толком не представляет, сколько в стране живет русскоговорящих людей. По словам исследователя из Кельнского университета Феликса Рифера, даже в академических кругах нет четкого понимания о том, кого следует относить к русским немцам — зачастую к ним причисляли всех выходцев из бывшего СССР, независимо от происхождения. Рифер предлагает относиться к русскому языку как к постколониальному. Если человек говорит по-английски, это не значит, что он англичанин; «то же самое и с русским — на нем могут говорить люди самых разных национальностей».

Впрочем, данные специальных исследований не подтверждают гипотезу о том, что русскоязычные немцы — сплошь сторонники АfD: по данным ученых из Университета Дуйсбурга, рейтинг «Альтернативы» среди них лишь немногим выше, чем в среднем по стране, а больше всего бывшие «русские» по-прежнему голосуют за ХДС. Панагиотидис считает, что говорить о специальной политической идентичности переселенцев из СССР вообще неверно — такое поведение «характерно для всех слоев населения, которые чувствуют себя незащищенными или обиженными».

«АfD — единственная партия в Германии, которая отстаивает интересы русскоязычных граждан», — возражает Лена Роон, активистка «Альтернативы», переехавшая из Казахстана в 1994-м, а сейчас пытающаяся избраться в районное заксобрание в Нюрнберге. По ее словам, партия ХДС, которая сперва поддерживала переселенцев, к 2001 году перестала обращать на них внимание, а затем даже начала ужесточать правила для въезда. В 2016-м Роон была одним из организаторов нюрнбергских митингов в связи с «похищением» Лизы — а потом занималась в AfD целенаправленной работой с русскоязычным электоратом. 

«Мы это делаем по всей Германии, — объясняет Роон. — Печатаем листовки на двух языках, ведем мобилизационную работу на двух языках, делаем баннеры на русском в „Одноклассниках“ и фейсбуке. Мы пытаемся на своем русском языке донести свои взгляды до тех людей, которые не очень, скажем так, владеют немецким». Взгляды эти, признает активистка, «немножко более консервативные», чем это принято в Германии. «В СССР никогда не было мультикультурности, и поэтому мы понимаем, что в Германии ее тоже не будет, — говорит она. — Мы вернулись на свою родину, чтобы не было такого беспредела, как был когда-то в Советском Союзе».

Пастор в тренде

Церковь, в которой служит Виктор Лихтенберг, располагается в Вартенберге, на самой окраине Берлина — в здании бывшей столовой при районной школе. По дороге от трамвайной остановки среди многоэтажек есть только одно публичное пространство — турецкое кафе-ларек «Аладдин». Воскресным днем, пока в церкви идет служба, шестеро молодых людей восточного вида мирно играют в карты за пластиковыми столиками, накрытыми клеенкой.

В середине 1990-х, когда в Вартенберг начали приезжать переселенцы и другие выходцы из бывшего СССР, здесь не было мигрантов с Ближнего Востока, зато было много радикальной немецкой молодежи. Лихтенберг не без гордости вспоминает, как «наши русаки» навели в районе порядок. Молодежь собиралась в банды и била без разбора всех, кто одевался в черное: фашист или сатанист — все равно.

На воскресной службе в церкви, где Лихтенберг теперь служит, сидят несколько десятков человек всех возрастов — никто, включая подростков, не смотрит в телефоны. Священник читает с кафедры стихи из Евангелия, в перерывах на сцену выходит хор — солисты (в том числе дочери пастора) исполняют под аккомпанемент синтезатора песни, славящие Христа. И песни, и служба — на русском. В заключение, завершив причастие, Лихтенберг благодарит немецкое правительство, желает мира Иерусалиму и делает последнее организационное объявление: в конце мая в очередную годовщину работы церкви все желающие приглашаются на традиционный гриль.

«Как пастор я должен находиться в тренде, — говорит священник. — Я должен с каждым, кто ко мне приходит, уметь говорить на любую тему. Поэтому я читаю, слежу за новостями в мире». Впрочем, собственное мнение Лихтенберг держит при себе: «Единственное, чему я учу, — чтобы здесь, в церкви, о политике не спорили».

После начала российско-украинского конфликта, рассказывает Лихтенберг, нескольким выходцам с Украины пришлось уйти из его церкви, потому что от них «исходила агрессия». «Я объясняю, что нам не подобает занимать чью-то сторону, — говорит пастор. — Каждый может иметь свою точку зрения, но вмешиваться не надо. Я уже давно понял, что политика — это такое грязное дело, туда не приходят белыми и пушистыми».

Лихтенберг вообще старается ко всем относиться миролюбиво. Он не согласен с миграционной политикой Германии, а ислам считает воинствующей религией, которая угрожает христианству, — но других принципиальных претензий к коренным немцам и мигрантам у бывшего жителя Алма-Аты нет.

«Я думаю, это свойственно каждой волне иммиграции, которая уже что-то прожила: что вот новые приехали и им почему-то больше достается, — рассуждает он. — В конце концов, немцы и нас тоже терпели. Несмотря на все глупости, которые мы творили».