Письма из Луганска. Как все начиналось и почему все так кончилось

«Главком» начинает спецпроект «Письма из Луганска». Наша читательница все годы войны живет в оккупированном Луганске. Она рассказывает о жизни по ту сторону линией фронта: о том, как все начиналось, чем закончилось и можно ли еще что-то изменить...

Вначале я была сочувствующей всему, что здесь происходило. Вначале – это в апреле-мае 2014, когда попытки отстоять свое мнение выглядели робким отпором слабого против давления сильного. «А слабого и убого всегда жаль», - говорила когда-то моя соседка.   В день голосования 12 мая я получила полсотни смс-ок от приятеля «Ты уже сходила на референдум?» «Поддержи Республику!» «Если не мы, то кто?» Каждый мессtдж смахивал на революционный призыв. Таких, как я, вокруг было предостаточно, кто не пошел никуда, пытаясь разобраться в том, что происходит вокруг.

Отдел, в котором я работала, раскололся как льдина. Половина была «ЗА». Их энтузиазм накрывал волнами нас всех. Они собирали продукты для митингующих, деньги по отделам среди таких же сочувствующих переменам, а после – кровь. Ирония – где те, рьяные энтузиасты, кто подливал масло в огонь, выступал с трибун, кто кричал в толпе лозунги? Они вышли вон, как в детской считалке. Одна – в Москве, вторая – в Питере. Мы продолжаем общаться, и у каждой из них просто железное алиби на предмет своего бегства из свободной «республики»: «Кто-то может обеспечить безопасность здесь мне и моим детям?» «Где я буду работать, когда вернусь?» Но разве не этого вы хотели, когда призывали сюда войну? Или и вовсе нейтральное: «Не могу на все происходящее смотреть». Оно и понятно, издали смотреть на войну куда безопаснее.

Двое на той расколовшейся льдине были за Украину. Одна из них заставкой на рабочий стол своего компьютера установила украинский флаг, а рингтоном гимн Украины. Что она могла? Спорить до хрипоты о ценности законной власти и преимуществах жизни в признанной стране. А после она тоже уехала. Говорит, что всегда мечтала жить в большом городе у моря. Я смотрю её фотографии:  они с мужем в вышиванках, дети в веночках. Они выглядят счастливыми. Мы общаемся, хотя время делает свое дело.

Еще трое были сторонними наблюдателями, пытающимися держать нейтралитет в том споре не на жизнь, а на смерть. Мы пытались работать, мы никуда не ходили и никого не звали сюда. Но именно нас отчего-то все обвиняют в том, что случилось. Нас, пассивных созерцателей войны, было предостаточно. Нас учили в детстве не лезть в чужую драку, не вмешиваться и отойти в сторону. Кто-то из нас был слишком образован, чтобы мараться о войну, кто-то слишком пассивен, кто-то, возможно, сочувствовал всему происходящему, но молча и с безопасного расстояния. Мы отыскали после друг друга и стали общаться – изредка, малословно, в настоящем. Иногда нас накрывало: «ОНИ натворили все это, и уехали, а НАМ в этом всем жить». Так ведь и было. Я помню, как закрывалась наушниками, чтобы не слышать криков до хрипоты в том вечном споре, кто лучше – Украина или Россия.

Вряд ли мы выиграли что-то, оставшись здесь. В той карточной партии у нас не было козырей, как у выехавших коллег: море, жизнь в законной стране, путешествия. Да мы и не участвовали в тех дебатах о том, где все-таки жить лучше.

Одна из нас оформила группу инвалидности, побарахтавшись в поисках работы, и приняв тот факт, что она не вписывается никуда в новой реальности. Она стала выращивать цветы, жить на пособие по инвалидности и находить радости в этой тихой домашней гавани. Вторая из нас, оставшихся здесь, открыла свое дело, отдав ему шесть лет, работая так горячо и много, как мог работать только живой человек. Домой она приезжала только ночевать. И после она закрыла свое дело, прогорев, как и многие. Ещё одна из нас прошла сложный путь от индивидуального предпринимателя, министерского работника до сотрудника частной фирмы. Из огня да в полымя её швыряло все шесть лет. Почему-то так красиво и поэтично пишут о судьбах переселенцев: открыл сыроварню, студию развития, делает вино… Я всегда думаю, что выехав, я тоже открыла бы что-то. Это неважно, что я не умею варить сыр или вино, но эти тексты об успешных переселенцах так вдохновляют, что, кажется, сам факт переезда уже открывает какой-то портал талантов и средств, которых не было до этого.

Мы никогда не говорили, почему мы остались здесь. Собственно,   все было на виду – свой дом, пожилые родители, привычка. Но мы всегда винили тех, кто бросил нас здесь, натворив все это, закрутив, подбросив поленьев в костер народных волнений. «Если вы так хотели России здесь, почему выехали?» «Разве не это вы призывали  в свой город?» Хотя об этом мы тоже говорим все реже. Реальная жизнь здесь и сейчас вытесняет прошлое. Общим для нас стало то прошлое, в котором мы счастливо жили до 2014 года. Изредка собираясь вместе, мы оплакиваем ту жизнь, как оплакивают внезапно умершего друга. И для этого нам не нужно пить и долго говорить. Плотину слез прорывает любая случайная встреча, когда за этими слезами стоит и ностальгия за общим прошлым, и нереализованные планы, и уходящая молодость. Память напрочь стерла все плохое, оставив только светлые воспоминания о работе вместе и дружбе. 

Поначалу я избегала своего старого офиса. Да что там, я полгода не могла зайти туда за своими вещами, все ещё надеясь, что все происходящее – мираж. В какой-то момент даже сны о прошлом стали подводить меня, дорисовывая новые кабинеты в наш просторный офис и новых людей. Я стала забывать то, что так трепетно хранила в памяти все эти годы.

Через полгода я собралась с духом зайти за шарфом и чашкой в свой старый кабинет, служивший мне вторым домом семь лет до войны. Там не было света и воды, не было людей, было зябко и пыльно. Вещи лежали так, как их оставили в свой последний рабочий день все мы. Это было похоже на сюжет фильмов ужаса. В чьей-то чашке лежал пакетик чая, рядом с чьим-то монитором стоял лак для ногтей, цветы высохли, замерзли и превратились в сухие палочки в красивых горшках.

Я нашла недопитую бутылку мартини в столе, и допила её из горлышка. А потом со своей чашкой в руке, как с букетом цветов, я пошла домой. Если до этого я все ещё надеялась на что-то, то после вся картинка происходящего стала резкой до боли, какими кажутся лампы над операционным столом после наркоза.