«Новояз» войны

Древние животные импульсы, базовые инстинкты, генерируемые спинным мозгом, проходят сложный путь через префронтальную кору головного мозга. Похоть в итоге превращается в платоническую любовь. Жажда убийства — в увлечение спортом.

Сказать — значит наполовину сделать. Поэтому наши речевые центры — это мастерские камуфляжа истинных намерений. Слова в гораздо большей степени призваны прятать истинные намерения людей, чем объяснять их. Из блужданий примитивных смыслов в лабиринтах разума, из сопротивления инстинктам возникают цивилизация и культура. В том числе культура речи.

«Называние вещей своими именами» — термин, появившийся из чисто фрейдистской ошибки, неверно понятого библейского текста (Псал., 32, 17): «Ложь конь во спасение, во множестве же силы своея не спасется»; в русском переводе — «Ненадежен конь для спасения, не избавит великою силою своею». Внутренняя потребность в безжалостной правде, в циничной откровенности и в бескомпромиссности — на это есть внутренний запрос, особенно если организм в состоянии стресса. Хочется решить все проблемы одним махом, одним заклинанием и больше не возвращаться в точку боли.

Отсюда и запрос на ложь как примитивную форму манипуляции, первобытную дипломатию. Ложь — самый простой способ избегания скандала, предотвращения конфликта.

Но и способ раздувания конфликта — тоже самый простой.

«Новояз» русско-украинской войны, начавшейся 20 февраля 2014 г. оккупацией Крыма, — это раздвоенный язык ненависти и манипуляции. Российские СМИ — образцовы в формировании, обучении и использовании предельно жесткого «языка вражды». Его стандартный словарь — прямые и косвенные призывы к насилию и дискриминации Украины и всего украинского (к примеру, пропаганда имперского, путинского либо сталинского опыта).

Это кремлевское «эсперанто» — концентрация сурковской пропаганды и путинского гнева, а не постоянный, полноценный метаязык общения, как, например, сленг. На эти речевки убежденные россияне мгновенно переходят при ключевом слове «Украина», как это водится в программах по управлению сознанием. Цель такого перехода — чувство единства перед лицом супостата. Задача — включить базовые инстинкты напрямую.

Не спешите радоваться обличениям коварных москалей, потому что если вы понимаете этот язык, значит, вы им тоже отлично владеете. Иначе не бывает, нас цепляет только то, что содержится и в нас самих. Когда я использовал в Фейсбуке выражение «самка колорада», московский коллега Евгений Минченко (немало поработавший в свое время и в Киеве) немедленно и справедливо оценил это как классический «язык ненависти». Предположив, что если такие выражения использует психолог, то можно только догадываться, как разговаривает общество.

А у меня тогда не нашлось другого выражения для харьковской, прости Господи, «врачихи», добивавшей ногами в подземном переходе уже искалеченного евромайдановца и сожалевшей впоследствии лишь о том, что не догадалась спрятать лицо.

Этот личный пример иллюстрирует, что потребность в «языке ненависти» возникает тогда, когда есть потребность выразить невыразимое, передать ощущение унижения и поражений, произнести ругательное заклинание, призывающее победу. И торжество справедливости. И вообще, если люди настроены сказать гадость, они ее скажут в любом случае, что бы ты ни делал. А настрой — это когда задевает за живое. Безо всяких кавычек.

Средний «язык вражды», которым мы все сейчас разговариваем, подчеркнуто делит людей на «мы и «они». Причем признаки любой группы, как положительные, так и отрицательные, считаются извечными, врожденными и не меняющимися.

Разумеется, мы оправдываем исторические случаи. Факты насилия и дискриминации с украинской стороны таковыми не считаются (как было в случае с «волынской резней»). Разумеется, мы все знаем о многовековых исторических преступлениях русских против нас, той или иной этнической (или иной) группы. И то, что они — более криминализированный народ. Любой негодяй местного разлива с исконно украинской фамилией — негодяй, потому что обязательно связан с ФСБ, ГРУ и т.д. Но москали, начинающие доминировать в любой популяции, непременно ведут ее к деградации, обнищанию и развалу. Функцию москалей у самих москалей выполняют чеченцы, т.е. кадыровцы. И вообще, лучше весь этот Восток отгородить колючей проволокой... Впрочем, где-то ранее мы все это уже слышали.

Такой плавный переход сознания от очевидного к двусмысленному, а далее и вовсе сомнительному, выражается в определенных речевых формулах. Удобство этих форм для манипуляции сознанием составляет то, что в каждом конструкте «языка ненависти» отсутствует смысловая нагрузка. Ее место занимает эмоция, совокупное переживание страха, обиды и стремления к равновесию, гомеостазу — любой ценой. Ненависть — гнев слабых, а ощущение слабости возникает, когда государство так сильно не соответствует тому идеальному, о котором мечталось.

Эмоция легче всего раздувается путем искреннего или как бы искреннего сопереживания. Второе даже эффективнее, потому что красивее. И если российская пропаганда в целом вызывает отвращение и холодную ярость, то наши искренние домашние причитания в гораздо большей степени способствуют выполнению кремлевских задач в Украине. Некоторые прокремлевские украинские издания очень умело этим пользуются, изображая поддержку мятущихся душ как бы еще более откровенными и драматичными сообщениями с фронта. При этом закладки откровенной брехни в таких материалах невидимы из-за накала страстей в целом.

Мир становится черно-белым, как в фильме «Плезантвиль». И тот, кто призывает вас видеть отчетливее, на самом деле управляет контрастностью восприятия. Киноэстетика такая — в одновременном желании отшатнуться и ударить легко меняются местами составляющие, и так же легко организовываются на совершенно стихийный погром кучки ошалевших идеалистов.

Ненависть имеет много общего с любовью, но с той принципиальной разницей, что любовь человек норовит переживать индивидуально. А ненавистью горазд поделиться. Это чувство в высшей степени групповое, массовидное. Отвечает на непонятную по масштабам и параметрам угрозу, вынуждая людей кучковаться физически и эмоционально. Важный момент манипуляции ненавистью — порождение ощущения внутренней выгоды. Вы наконец-то выбрали чью-то сторону, кончились метания и сомнения, экономится душевная энергия, все сложности мира приобретают четкое параноидальное объяснение.

Главная проблема в том, что при всей нравственной сомнительности такого рода мотиваций — при предлагаемых обстоятельствах они неизбежны. Каждая из противоборствующих сторон изо всех сил призывает другую отказаться от «языка ненависти», используя этот самый язык.

И вот пример такой попытки. Бывший демократ и журналист, уралец Юрий Беликов, который помогал нам поздней осенью 1989 года эксгумировать и перевозить из Перми в Украину тела диссидентов Стуса, Литвина и Тихого, погибших в лагерной зоне «Пермь-36», написал открытое письмо. В нем говорится о том, что сегодня Василь Стус наверняка «не был бы на стороне проходимцев, взявших власть в Киеве, а находился бы среди расколотого гражданской войной народа». Цитирую, поскольку в этом письме он обращается и ко мне, «и к другим, знающим меня украинским собратьям, с которыми мы вместе потревожили прах погребенных на уральском погосте и перенесенных на киевскую землю страдальцев, что мешает вам назвать фашистов фашистами?». Т.е. если до такой степени рехнулся порядочный человек, самоотверженно защищавший нас тогда от местного КГБ и ментов, то каким языком с ним и другими, ему подобными, можно разговаривать? Языком уколов и таблеток?

Лет семь назад я был свидетелем разговора об Украине и ее истории двух выдающихся деятелей кино — покойного Юрия Ильенко и Владимира Меньшова. Разговор закончился поистине шекспировской истерикой последнего. Он орал так, как это умеют делать только талантливые актеры: «Так ты что, хочешь сказать, что мне мозги промыли?!!».

Это вовсе было не обязательно. Просто его, Меньшова, отец работал в НКВД. Детские «закладки», т.н. паттерны поведения настолько органичны, что не вызывают сомнений в своей истинности у носителя. Язык ненависти становится подобной закладкой, когда сознание возбуждается и молодеет до такой степени, что становится детским в своей искренности, торопливости и неразборчивости.

Когда завышенные ожидания украинцев столкнулись с цинизмом военного вторжения русских, после чего не хочется быть не то что братьями, а даже соседями, когда обычные слова застревают в горле, то о войне люди говорят только таким языком. Это фундаментальный раздел социальной памяти.

А в ней, как нас учили, «никто не забыт, и ничто не забыто».