Сім головних гріхів російського суспільства

Мовою оригіналу

Российское общество имеет ряд дурных качеств, последствия которых отражаются на жизни всех россиян.

Отношение к девяностым. Близость серии августовских юбилеев располагает к тому, чтобы поставить эту проблему на первое место, но она важна и без привязки к датам. Славный путь, пройденный Россией из 1991 в 1999 год, то есть из точки «А» со съездами народных депутатов, журналом «Огонек» (и даже не с ним, он тогда уже был чересчур старомоден, а уже были «Куранты» и «Коммерсантъ»), Лениным-грибом и Соловецким камнем на Лубянке в точку «Б» с волошинской (мало чем отличающейся от володинской) Администрацией президента, ничего не решающей Госдумой, промыванием мозгов по ОРТ, массовой советской ностальгией и непредставимым даже в советские годы престолонаследием – этот славный путь не отрефлексирован российским обществом вообще никак. Более того, он не будет отрефлексирован, пока командные высоты в общественной мысли заняты коллективным «Ельцин-центром», который частью за зарплату, частью – уходя от персональной ответственности (слишком много до сих пор везде нераскаявшихся аналогов Симоньян и Габреляновых из девяностых) продолжает тиражировать пропагандистские паттерны из того времени, оправдывая превращение демократической системы в авторитарную. Путин начался в девяностые, на том самом танке стоял Золотов – пока это не перестанет быть «спорной точкой зрения», мы обречены на повторение ошибок прошлого.

Коллаборационизм. Масштабы общественно непорицаемого сотрудничества с властью сегодня побили все советские и дореволюционные рекорды. Рядом с последним единороссом всегда обнаружится приличный человек, который станет доказывать, что все не так однозначно. Обязательно кто-нибудь скажет, что ну так ведь и врачи государственные, и что же – к врачам теперь не ходить? Как будто врач оправдывает полицейского или чиновника, пусть даже из самого доброго департамента культуры, но нет, не оправдывает, и в каждом «Гоголь-центре» есть кирпичик от Следственного комитета, и в каждой велодорожке есть асфальт из «закона Яровой», и даже если на государственном телеканале приличный человек рассказывает о погоде, напрасно он забывает распятого мальчика, рассказ про которого, может быть, снимали на ту же камеру, что и приличного человека. Массовая степень соучастия делает возможным все, в чем принято обвинять российскую власть. Тот парень (необязательно именно тот, просто это последнее, о чем писала «Медиазона», так-то я знаю и московских урбанистов, работающих теперь в Казани с милицейским генералом Сафаровым, переведенным на штатскую госслужбу в наказание за ОВД «Дальний») из хакасской колонии, которого насиловали дубинкой, – едва ли он знает, что эту дубинку сделали из моднейшего московского смузи, которым в промышленных количествах каждый день запивается возможность сотрудничать с властью без имиджевых и моральных потерь.

Чужой патриотизм. Неприязнь к патриотической казенщине, пацифизм, любовь вместо войны – замечательные человеческие качества, которые, однако, становятся менее замечательными, когда выясняется, что анархизм, пацифизм или либертарианство имеют жесткие географические границы, за которыми российский голубь готов и гимн спеть по-ястребиному, и вышиванку примерить, и повосхищаться парнями в камуфляже, и даже сказать «в СБУ разберутся» голосом вахтера из общежития. Поиск другого отечества в самой казенной, самой густопсовой его форме – стыднейшая и вреднейшая черта многих россиян. Отечественный сапог омерзителен, но ключевое слово здесь «сапог», а не «отечественный», и в неприязни к отечественному сапогу не стоит искать какой-нибудь другой, правильный сапог, чтобы его поцеловать. Когда слишком многие ищут себе другое отечество, чтобы относиться к нему так же, как к России относятся российские мракобесы, последние всегда будут побеждать.

Нулевая солидарность. В российской тюрьме уже год сидит журналист РБК Александр Соколов. Сидит по экстремистской статье, но вообще это такое классическое обвинение из девятнадцатого века – принадлежность к кружку Юрия Мухина, неосоветского конспиролога прохановского типа, который, в отличие от Проханова, не встроился в систему, поэтому его кружок репрессирован (у Мухина была навязчивая идея провести референдум о персональной ответственности власти за невыполнение предвыборных обещаний). Эту формулу госбезопасность сочла призывом к свержению строя, люди сидят. О судьбе Соколова подробно писали на протяжении этого года только в РБК, будут ли писать дальше, после замены руководства холдинга, неизвестно, зато известно, что нет ни массовых акций в поддержку Соколова, ни забастовок, ни даже открытых писем. Мало кому вообще есть дело до Соколова, а ведь это журналистское сообщество, чуть более активное и солидарное, чем «все остальные». Лозунг «Русские своих не бросают» давно стал анекдотом, но формально это анекдот про власть, которая говорит, что не бросает, а сама бросает; как будто власть в этом смысле чем-то отличается от даже нелояльной ей части общества. Можно вспомнить первые месяцы «Болотного дела», когда защитников «мальчишек из ОМОНа» среди оппозиционных хедлайнеров было не меньше, чем тех, кто говорил о сфабрикованном и политически мотивированном деле. «Свои» – чаще всего под это определение не подпадают незнакомые люди, и представить себе, что в Петербурге в ОВД нашли повешенным безрукого инвалида, а хотя бы в Москве кто-нибудь вышел на стихийный митинг памяти этого повешенного, – нет, это фантастика.

Безжалостность. Стандартный российский сюжет – очередной профессор то ли Высшей школы экономики, то ли Академии госслужбы пишет программный текст о том, что слишком многие люди в России получают образование, надо бы поменьше. Привычное «умри ты сегодня, а я завтра», культивируемое не без участия государства на протяжении многих лет, нашло поддержку в самых широких кругах. Распространенное представление о справедливости как о чем-то, что должно испортить жизнь кому-то другому, привычное «так ему и надо» хоть об увольнении, хоть об аресте, хоть об убийстве – кажется, у нас такого не избежал вообще никто.

Снобизм. На самом деле это даже не снобизм, это просто раздробленность общества, в результате которой у нас много обществ, состоящих или вообще из одного человека, или из одного человека в компании его друзей и родственников. Каждый совершенно точно знает, где правда и что надо делать, и каждый же с презрением относится ко всем другим. В самом деле, ведь они ничего не знают и не хотят знать. Трудно любить тех, кто презирает тебя, трудно соглашаться с теми, кто никогда не согласится с тобой. Пьесу про «А по-моему, ты говно» Хармс написал про всех.

Забывчивость. Упомянутые в предыдущих пунктах примеры из российской реальности последних лет – ОВД «Дальний», «Болотное дело», «закон Яровой» – плавают, как пятнышки жира в пустом супе, то немногое, что еще помнят. Пройдет год-два, и вместо двух слов «Болотное дело» придется подробно объяснять: был 2012 год, была Болотная, людей бил ОМОН, потом посадили двадцать человек, вот ссылка на статью в «Википедии», иначе никто не вспомнит. Можно даже предположить, что коллективная память, делающая общество обществом, подавляется искусственно: излишняя памятливость не нужна ни государству, ни многим из тех, кто сам когда-то сделал что-то, о чем лучше забыть. Новая жизнь начинается каждый день и всегда оказывается старой, потому что никто ничего не помнит.