Украина и Бельгия: иллюзия параллелей

В других обстоятельствах это было бы даже забавно: и дня не проходит без того, чтобы в каком-нибудь интеллектуальном общественно-политическом издании не появился материал (а то и два) с рассуждениями о неизбежном распаде Украины. Причём чаще всего авторы обсуждают даже не вероятность – распадется или нет? – а границы раскола. По Днепру или по Збручу? По линиям голосований 1991, 1994, 2004, 2006, 2007 и 2010 гг. (кстати, это разные линии), или по старым границам Австро-Венгерской и Российской империй? Вспоминаются границы Великого княжества Литовского, а затем и Речи Посполитой и Крымского ханства. И т.д.

Забавным могло бы быть то, что среди политиков и публицистов, подводящих исторические, лингвистические, этнопсихологические и прочие обоснования грядущего раскола немало тех, которые пять лет назад громили Северодонецких сепаратистов и требовали их примерного и показательного наказания. Но последовательность никогда не входила в число наших политических добродетелей. В отличие от искренности. А искренность горечи, раздражения и разочарования новых теоретиков раскола не вызывает сомнений.

Дополнительным импульсом, как бы легитимизирующим настроения распада, и придающим им почти современно-европейский шарм, стала ситуация в Бельгии, где события уже давно развиваются в похожем направлении. На выборах 13 июня, состоявшихся после нескольких лет почти постоянного политического кризиса, во фландрской «половине» бельгийского королевства очередную победу одержал Новый фламандский альянс Барта Де Вевера, добивающегося максимальной автономии от центрального правительства и нисколько не исключающего полного распада Бельгии, как единого государства.

-- Ловушка омонимичных подобий

На первый взгляд, ситуация в Украине и в Бельгии чуть ли не идентична. Две части страны, говорящие на двух разных языках, причём родственный германским языкам фламандский (нидерландский) отличается от валлонского (французского) гораздо больше, чем, к примеру, украинский от русского. При этом во фландрской части страны давно зреет (и уже почти вызрело) убеждение, что негоже им, трудолюбивым фламандцам, кормить ленивых бездельников валлонов, которые за столько лет до сих пор не выучили нормальный нидерландский язык и упорно продолжают говорить на языке извечно опасного Большого Брата. Правда, не Северного, а Южного, - Франции.

Сходство и впрямь впечатляющее. Но ненастоящее. А, так сказать, омонимическое. От термина «омонимы» (от греческого ὁμός — одинаковый и ονομα — имя), которым обозначаются языковые единицы, сходные по звучанию или написанию, но разные по значению. Вроде слова «торт», которое в немецком языке означает обиду и неприятность, а вовсе не кондитерское изделие. Или как этимологически родственные слова «вродливий» и «уродливый», имеющие диаметрально противоположные значения в украинском и, соответственно, русском языках.

В действительности положение дел в Украине и в Бельгии совершенно разное. Не потому, что споры о том, кто кого «кормит» у нас ещё более неоднозначны и запутанны. И не потому, что Украина с населением порядка 46 миллионов граждан располагается на площади в 603 628 км², в то время как приблизительно 11 миллионов граждан Бельгии ютятся на каких-то 30 528 км² (поневоле вспоминается Жванецкий: «…а Бельгия – очень маленькая страна…»). Разница в том, что при этих своих 30 528 км² Бельгия уже давно является федеративным государством, и на 11 миллионов бельгийцев приходится полдюжины парламентов и, соответственно, правительств, несущих всю полноту власти и ответственности за местную экономику, культуру, образование и т.д.

А ещё в Бельгии конституционно закреплено требование языкового паритета при формировании федерального (центрального) правительства: половина министров должна быть представителями нидерландоязычного сообщества, половина — франкоязычного.

И, опять же о языке и о ловушках омонимических подобий. Хотя франкофонов в Бельгии всегда было относительное меньшинство (в настоящее время около 40%, и приблизительно 60% нидерландофонов), тем не менее, большую часть бельгийской истории именно французский был единственным государственным языком страны. Угнетение? «Насильственная францификация»? Напротив – французский был языком и символом национального сопротивления бельгийцев, и неслучайно «библия бельгийской литературы» - «Легенда об Уленшпигеле» Шарля де Костера - была написана по-французски. Так же, как драмы Метерлинка и стихи Верхарна.

У нас на самом деле очень разная история.

-- Во времена Уленшпигеля и Альбы

Начать следует с того, что Бельгия, как суверенное независимое государство существует 180 лет – срок и сам по себе солидный. А как «страна» - самая настоящая, со своими собственными самостоятельными управленческими традициями и институтами – Бельгия (ранее – Испанские, затем Австрийские Нидерланды) насчитывает более 430 лет. По крайней мере, с 1579 года, когда южные провинции Фландрии заключили Аррасскую унию - декларацию лояльности испанской короне, в то время как северные провинции продолжили воевать и стали в итоге Республикой Соединённых провинций (нынешняя Голландия).

И уже тогда был заложен ряд опасных противоречий. То, что в ходе феодальных усобиц и династических альянсов графство Фландрское сначала стало основой домена герцогов Бургундских, а затем перешло в наследственное владение Габсбургов, - это в средневековой Европе было в порядке вещей и в самой Фландрии ни у кого не вызывало ни удивления, ни протеста. Другое дело, что издревле эта земля строилась на началах сильного городского и земельного самоуправления, с чем всегда были вынуждены считаться её правители. «Страна, которой за каждый предоставлявшийся вам флорин вы должны были делать бесконечные уступки за счёт ваших королевских привилегий, и делать их таким образом, что я, являющийся здесь простым вашим оруженосцем, ни за что не стал бы этого терпеть» - негодовал королевский наместник герцог Альба в послании Филиппу II.

Попытка испанцев отменить вековые права и привилегии, самоуправление и традиционно автономное правление и тем самым унифицировать управленческую структуру по испанской модели вызвала сильнейшее сопротивление. Новые налоги разрушали экономическую базу страны – торговлю и ремёсла. А расправы, творимые Альбой во имя укрепления католической церкви (герцог утверждал, что только конфискациями имущества сожжённых «еретиков» он доставил королю ренту в 500 000 дукатов) накалили ситуацию до последнего предела. Когда в апреле 1572 года морские гёзы захватили крохотный городок Брилль, восстания вспыхнули сразу по всей стране.

И тут необходимо отметить два принципиальных момента. Во-первых, взбунтовалась вся Фландрия. Все «17 провинций» воспринимались и, что всего важней, «самоощущались» как единое целое. И, во-вторых, если уж суждено было этой стране распасться, то по всем канонам стратегии, политологии и даже географии гораздо больше шансов обрести независимость от Испании было как раз у южных провинций.

Именно на юге находились основные производственные центры и основные торговые порты страны, именно там были города, восстававшие в защиту своих прав ещё против фландрских графов и бургундских герцогов, именно штаты южных провинций наиболее последовательно и упорно сопротивлялись испанским нововведениям, именно оттуда больше всего народа уходило в гёзы. Наконец, именно с южными провинциями соседствовала Франция, откуда ожидалась помощь.

Жестокость Варфоломеевской ночи во многом определилась тем, что это было спонтанное решение, перечёркивающее давно и тщательно подготовленный и уже начавший реализовываться альтернативный проект Колиньи. Старый адмирал, как известно, предложил установить религиозный мир во Франции, начав войну против общего врага и возглавив европейскую борьбу против гегемонии Габсбургов. К августу 1572 всё уже было практически готово к началу «всефранцузского» гугенотско-католического похода во Фландрию.

Альба повёл свои терции на юг, чтобы отразить начавшееся французское вторжение – и это позволило нидерландским мятежникам закрепиться на севере страны. А сворачивание после Варфоломеевской ночи французской помощи восставшим позволило испанцам закрепиться на юге. Правда, лишь после нескольких лет сражений и осад, дипломатических манёвров и политических компромиссов. В сущности Испании пришлось не только восстановить старые привилегии и права провинций, но и смириться с их существенным расширением.

Кстати о компромиссах. В 1576 году, стараясь удержать ситуацию, Филипп II отправил наместником во Фландрию своего сводного брата Хуана Австрийского - знаменитого победителя турок в битве при Лепанто. Снабдив брата подробнейшей инструкцией и соглашаясь, как он считал, на все уступки (на самом деле их оказалось недостаточно) король призывал дона Хуана не раздражать народонаселение кастильским наречием и говорить лишь на языке страны – на французском.

-- Во времена Д’артаньяна и Людовиков

Совершенно произвольное разделение Фландрии воспринималось как случайное и временное, однако оно привело к радикальным переменам в экономической структуре региона. Освободившееся от испанской опеки, ремесленное и мануфактурное производство в Соединённых провинциях расцвело пышным цветом, а многолетняя, т.н., «восьмидесятилетняя» война (1572—1648) с Испанией позволила голландцам блокировать порты примирившегося с испанцами. Торговые пути переориентировались с Антверпена на Флиссинген и Миддельбург, позже на Амстердам и Роттердам.

Выгоды новой географии настолько хорошо понимались голландскими Штатами, что они старательно саботировали, а иногда и прямо препятствовали всем попыткам штатгальтеров - Вильгельма Оранского, а позже его сына, прославленного полководца Морица Нассауского - добиться воссоединения «единого отечества».

При этом штатгальтеры поощрялись Штатами к тому, чтобы «отщипывать» от братской Бельгии важные для укрепления обороны Голландии полоски территории, вроде Лимбурга, и города – такие, как Маастрихт или Бреда, но ни в коем случае не Антверпен, который легко мог восстановить позиции и составить опасную конкуренцию голландской и зелландской торговле.

Если с севера и с востока территорию будущей Бельгии «корректировала» Голландия, то с юга и с запада этим же занималась Франция. И «отщипывала» по-королевски. Лилльский палач ещё никак не мог клеймить Миледи королевской лилией – по той причине, что во времена Ришелье и Людовика XIII и Лилль, и Бетюн и Армантьер – всё это были провинции Испанских Нидерландов - Артуа и Валлонская Фландрия. Завоёваны они были значительно позже, в войнах Людовика XIV. Забавная деталь: как раз при осаде Лилля (1667 г.) отличился отряд д’Артаньяна – реального, а не знакомого нам с детства по романам Дюма-отца, а позже (в 1672 г.) гасконец недолгое время занимал должность губернатора Лилля. Всё-таки история – невероятно плотно утрамбованная штука…

Семнадцатый век стал «Золотым веком» Республики Соединённых провинций. Маленькая Голландия «поднялась» стремительно и настолько высоко, что «владычице морей» Англии на протяжении полутора веков пришлось в четырёх англо-голландских войнах отстаивать свой титул. А Испанские Нидерланды понемногу хирели, оставаясь постоянным полем всех битв. «Восьмидесятилетняя война», Деволюционная война, Голландская война… После войны за Испанское наследство (1701—1714) страну вернули австрийской ветви Габсбургов. В Вене она воспринималась настолько тяжёлой обузой, что австрийцы постоянно втягивалась в опасные авантюры в надежде «обменять» Нидерланды на какую-нибудь местность поближе – пусть даже меньшую и не такую значимую по статусу.

Однако освободила Вену от этого бремени только Великая Французская революция. Национальный Конвент, казнивший Людовика XVI, исполнил вековую мечту Бурбонов и присоединил Бельгию к территории Республики.

-- Пятнадцать лет единения

А вековую мечту принцев Оранского дома осуществил Венский Конгресс 1814—1815 гг., подводивший черту под эпохой наполеоновских войн. Помимо всего прочего, Конгресс провозгласил образование нового государства, объединившего в своём составе Голландию, австрийские Нидерланды, епископство Льежское и великое герцогство Люксембург – под общим названием Нидерландского королевства. Таким образом, дополнительным бонусом стало признание за династией Оранж-Нассау королевского титула, сохранившегося до наших дней – в отличие от Бельгии и Люксембурга.

Воссоединение с самого начала не заладилось. Без малого четверть тысячелетия раздельного существования единого народа в двух разных и почти всё время враждующих странах не прошла бесследно. Противоречия были буквально во всём – в языке, в религии, в вопросах образования и администрации, в экономике и в финансах. Причём решающее значение имело всё.

Достаточно отметить, что вождём католической реакции голландцам был национальный герой Бельгии - Морис де Бройль, епископ Гентский, в наполеоновские времена проведший три года в заключении за отстаивание прерогатив Папского престола. Противостояние епископа нидерландскому королю Вильгельму I могло бы восприниматься карикатурой, но на самом деле всё было очень серьёзно. Это показал судебный процесс 1821 года, когда огромная толпа радостно приветствовала оправдание гентских викариев, обвинявшихся в обнародовании пастырских посланий своего изгнанного епископа.

Если клерикалы были оппозицией «справа», то либералы стали оппозицией «слева», выступая против ограничения гражданских свобод (по сравнению с Кодексом Наполеона) и, что было ещё более существенно, - против экономических притеснений. Позже историки констатировали, что торговые и экономические интересы Голландии и Бельгии были противоположны действительно диаметрально. А.Ваддингтон: «Голландцам, как народу преимущественно торговому, была необходима свобода товарооборота, в то время как бельгийцы, занимавшиеся больше земледелием и промышленностью, требовали покровительственных тарифов». Ещё хуже обстояло дело с налогами, которые «по самой своей природе главной тяжестью ложились либо на северные (голландские), либо на южные (бельгийские) провинции».

Отдельным бременем стало возложение на Бельгию равной с Голландией доли по выплатам государственного долга, накопившегося во времена революционных, а затем и наполеоновских войн. Достаточно сказать, что к 1815 году долг Бельгии составлял лишь около 100 миллионов флоринов – ничтожная сумма по сравнению с обязательствами Голландии, насчитывавшими 573 миллиона «активного» долга и свыше миллиарда долга отсроченного.

Положение крайне усугублялось невероятно пренебрежительным до оскорбительного отношением голландцев к вновьобретённым соотечественникам.

Все общегосударственные органы власти были размещены в голландских городах. Позже бельгийцы скрупулёзно подсчитали: в первом правительстве страны был только один бельгийский представитель, к 1829 году из 15 министров и статс-секретарей бельгийцев было 3, из 14 начальников отдельных ведомств - 1. В армии к 1830 году на 2000 офицеров-голландцев приходилось лишь 147 бельгийцев. Практически все высшие чины доставались голландцам. И т.д.

Ещё в 1825 году главным лозунгом либеральной партии было обращение к королю: «Государь, защитите нас от попов и избавьте от налога на помол!». Однако голландцы сумели наступить, и по многу раз, практически на все бельгийские «мозоли», и совершили невозможное, объединив против себя и либералов и клерикалов.

-- Бельгийская революция 1830 года

После французской Июльской революции 1830 года возбуждение достигло предела. Когда в середине августа король Вильгельм I прибыл в Брюссель на открытие промышленной выставки, его встретили развешенные по всему городу афиши: «23 августа – фейерверк, 24-го [день рождения короля] – иллюминация, 25-го - революция». Власти предусмотрительно отменили назначенную на 24 августа иллюминацию, но это не помогло. 25 августа мирная поначалу антиправительственная манифестация переросла в восстание, и толпа громила редакции проголландских газет и немногочисленных проголландских политиков. Однако уже через несколько дней были сформированы первые части бельгийской Национальной гвардии, которые навели на улицах порядок.

Принципиальное значение имело то, что мятеж поддержали все южные (бельгийские) провинции королевства – фламандские точно так же, как и валлонские. Франкофонный Брюссель выдержал осаду (правда, недолгую), нидерландофонный Антверпен – бомбардировку.

Солдаты сформированных в Бельгии полков чуть ли не побатальонно братались с восставшими и переходили на их сторону. К концу октября независимость Бельгии уже состоялась de-facto. В ноябре открылся национальный конгресс, вотировавший независимость de-ure. Уже в январе следующего, 1831 года Лондонская конференция придала международную легитимность новому государству.

В том же 1831 году Бельгии ещё пришлось вести «десятидневную» (2 – 12 августа) войну с Голландией – из-за распределения всё того же государственного долга и, потерпев унизительное поражение, согласиться на его распределение «по-братски», а не по справедливости - «сообразно происхождению», как предполагалось сначала. Были и другие неприятности – потеря части Лимбурга и большей части Люксембурга (где революция 1830 года была поддержана, как и во всей Бельгии).

С другой стороны, - Франция. Июльская монархия сыграла в судьбе Бельгии очень большую роль, хотя «король баррикад» Луи-Филипп Орлеанский не рискнул раздражать Лондон и Петербург и отказался от короны, которую бельгийский конгресс предложил его младшему сыну. Но одной лишь угрозой введения войск Франция ещё осенью 1830 года предотвратила прусскую интервенцию в поддержку голландцев, а в августе 1831 года, вмешавшись в «десятидневную войну» в разгар голландского вторжения, французская армия без боя принудила Вильгельма I вывести свои войска. Неудивительно, что ещё более столетия французский язык оставался в Бельгии единственным государственным языком.

-- В единой Европе

Разумеется, бесконечно так продолжаться не могло. Память об удушающих «объятиях» голландских «братьев» отступала в прошлое. По мере становления бельгийской государственности и формирования национальной идентичности ситуация, когда даже во фламандской «половине» страны лишь французский язык являлся языком высшего и среднего образования, всё более воспринималась как неадекватная. Уже после Первой мировой войны начало набирать силу движение за права фламанскоговорящих граждан.

После Второй мировой процесс пошёл ещё быстрее, особенно когда фламандский север стал набирать экономический вес, всё более преобладая над валлонским югом. Впрочем, в послевоенной Европе, где толерантность и политкорректность стали базовыми цивилизационными принципами, ситуация, при которой язык «большей половины» граждан существовал вне правового поля, в любом случае была ненормальной.

В период 1960-80 гг. оба языка обрели практически равный статус. В начале 90-х Бельгия обрела довольно сложное федеративное устройство - три региона (Фландрия, Валлония и официально двуязычный столичный Брюссель) и три языковых сообщества (фландрское, валлонское и немецкое, т.к. на языке Шиллера и Гёте говорит около 70 000 человек, компактно проживающих в районе Льежа).

Таким образом, положение языковых групп в Бельгии тщательнейшим образом регламентировано в соответствии с одной из базовых цивилизационных доминант современной Европы – признанием того, что правами в первую очередь обладают граждане. Права общины, нации и государства соотносятся с правами граждан и регулируются соответствующим законодательством.

Бельгийский кризис, вот уже пять лет то затухающий, то разгорающийся вновь, связан именно со сложностями регулирования: сначала в пяти, затем – в трёх, а ныне в одном избирательном округе - Брюссель-Халле-Вильвоорде - последнем двуязычном пригородном округе Брюсселя. Очевидно, более серьёзна социально-экономическая подоплёка конфликта, поскольку власти Фландрии требуют полного и окончательного разделения сфер ответственности региональных правительств по «социалке».

Утверждать, что эта модель В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ подобна ситуации в Украине - не преувеличение, а заведомая неправда. Даже если Бельгия и впрямь разделится. И даже если и на самом деле расколется Украина.

Прогнозы, особенно в таком деликатном вопросе, как сохранение единства своей страны – дело совершенно бессмысленное и не слишком достойное. Стоит всё же отметить, что «раскольнические» настроения распространены вовсе не настолько, как это может показаться по многочисленным публикациям в прессе.

По данным репрезентативного исследования среди взрослого населения, проведённого Институтом социологии НАНУ в апреле нынешнего года, лишь 17% опрошенных «боятся более всего» распада Украины, как государства, из чего можно заключить, что абсолютное большинство граждан не считает эту угрозу достаточно серьёзной. Для сравнения: безработицы «боятся более всего» 80%; роста цен – 84%; голода – 35%; массовых беспорядков – 16%.

При этом более половины (51%) считают себя «прежде всего» гражданами Украины, и лишь 7% идентифицируют себя «прежде всего» по принадлежности к региону и/или группе регионов (по своему селу, району, городу -27%).

Наконец, 50% опрошенных «скорей гордится» (39%) или даже «сильно гордится» (11%) своим украинским гражданством, что по нынешним кризисным временам совсем не так уж и мало. При том, что «не гордится» – 7%, и «скорей не гордится» – 12%.

Конечно, известно множество примеров, когда элиты навязывали обществу непопулярные решения. И во многом определяющим фактором станет то, как раздражённая и разочарованная ныне часть нашей элиты ответит на вопрос: что всё-таки для неё важнее – сохранение Украины, как государства или своё представление о том, каким именно это государство должно быть?