Украине нужно вписать Меджлис и Курултай в свое правовое поле

Шестой год подряд Россия отказывается обсуждать тему Крыма. Шестой год подряд Россия пытается вручить Украине Донбасс. Разница между регионами очень проста. Полуостров вмонтирован в российское коллективное бессознательное. А украинский Восток – нет.

Ментальная карта любой страны нередко важнее официальных границ. Особенно – если речь идет о недавней империи, жители которой никак не привыкнут к новой реальности. Ментальные карты провоцируют ностальгию, ностальгия создает политический запрос, запрос рождает политическое предложение. Если бы россияне все постсоветские 23 года не считали полуостров своим – его судьба мало бы чем отличалась от судьбы Херсонской области. А потому теперь тест на ментальную карту впору сдавать Украине.

Если ментальная карта больше политической – это рождает запрос на вторжение. Целью становится тот регион, который выпал за пределы страны после последнего проведения границ на карте. Если же ментальная карта меньше политической – то тогда какой-то регион страны выпадает из общего тела. Становится чем-то в формате +1. Выводится за скобки и не вызывает эмоционального отклика.

Судьба Крыма решалась не в феврале 2014-го. Российское присутствие там не ослабевало на протяжении всех постсоветских лет. Москва никогда не отпускала этот регион «насовсем» – потому что он был вмонтирован в ее коллективный миф.

В рамках российского мифа Крым – это место крещения Руси и две обороны Севастополя. Летняя резиденция русских царей и «черноморская Ницца». Последнее пристанище Белой армии накануне исхода в Бизерту – и пушкинский «Бахчисарайский фонтан». Ассоциативный ряд простроен и забетонирован. Он – плоть от плоти российского самоощущения, а потому способен резонировать и провоцировать ностальгию. Он вмонтирован в имперское бессознательное благодаря «Севастопольским рассказам» Толстого и аджимушскайским каменоломням. Крымской войне и Черноморскому флоту. Ялтинской конференции и южнобережным дворцам.

Русский миф о Крыме прочен и устойчив. И, как любой миф, – его невозможно победить фактами. Можно сколько угодно разбирать этнический состав полков, воевавших под Севастополем в Крымской войне, доказывать их украинские корни и ссылаться на происхождение матроса Кошки. Но все это ситуацию не изменит. Потому что если Крымская война не входит в парадную историографию Украины, если Киев не приватизировал эту историю, то и миф о тех событиях остается в безраздельном пользовании Москвы.

Миф можно разбирать на детали. Опротестовывать цифры. Опровергать интерпретацию событий. Но все это не представляет для мифа угрозы. Потому что он живет в сознании людей, его исповедующих. Его нематериальность роднит его с пространством веры. И то и другое воспринимается по умолчанию – и доказательств не требует. А потому и логическая десакрализация мифу не грозит.

Справедливости ради стоит сказать, что русский миф о Крыме – скорее советский. Привычная нам редакция была рождена после депортации крымских татар. Среди прочего миф был нужен еще и затем, чтобы вытеснить крымскотатарский концепт полуострова – и оправдать выселение коренного народа.

Потому что любая империя живет на чужих территориях. Любая империя существует за счет покоренного. Любое завоевание сопровождается «перепридумыванием» добытого – и от коренных жителей в лучшем случае остается топонимика. А в Крыму крымским татарам было отказано даже в этом.

Депортация вычеркнула их из памяти и карты. Ради оправдания собственного преступления, империя выстроила многоуровневую систему защиты. Новое мифотворчество должно было дать ответ на вопрос – что делают на территории полуострова все те люди, которые оказались там после 1944 года.

Крымскотатарский концепт полуострова – главный соперник русского мифа. Внутри него – история про украденную родину. «Растоптанный мусульманский рай». Столетия собственной государственности в рамках Крымского ханства. Это история про коренное население, которое после депортации было заменено приезжими и привезенными. Про довоенный Крым с общими многонациональными дворами и крымскотатарским языком – как языком рыночного, а, значит, бытового общения.

Крымскотатарский и русский концепты отличаются не только наполнением. Они отличаются еще и степенью универсальности. Имперский миф обречен быть инклюзивным – его частью можно стать, расплатившись за входной билет национальной идентичностью. Присягой на верность служит согласие с российской версией истории и кремлевской оценкой реальности. А крымскотатарский концепт оказался вынужденно эксклюзивен. Он по природе своей оборонителен и нацелен на сохранение границ группы, а не на их расширение.

Это закономерно – крымские татары после возвращения из депортации оказались на полуострове в численном меньшинстве. Их задача была в обретении самих себя заново, они пытались не допустить собственной ассимиляции и растворения. И концепт, который позволял более-менее четко определить границы «своего» и «чужого», помогал им в этом. Но в этом же кроется и проблема – сложно стать частью этого мифа, если ты не принадлежишь к этой этнической группе. А потому все постсоветские годы этот концепт отмобилизовывал не только своих сторонников, но и противников. Вплоть до 2014 года.

А затем случилось важное. Аннексия Крыма заставила Украину вспомнить о полуострове. Она вписала его в ментальную карту страны – на смену триаде «море-горы-дороговизна» пришла история про вторжение и удар в спину. И в этой новой реальности было нужно о полуострове говорить вслух. Объяснять себе и миру значимость региона. Потребовался язык описания – тот самый, который вплетает полуостров в пространство «нашего». И в этот момент оказалось, что украинского мифа о полуострове фактически нет.

Шестьдесят «украинских» лет жизни Крыма – это постройка Северо-Крымского канала, налаживание снабжения, создание инфраструктуры. Хозяйственно-бытовое повествование – бюргерское по своей сути, но именно потому – заведомо менее увлекающее по сравнению с военно-завоевательным или историко-религиозным. Украинской истории Крыма чрезвычайно сложно конкурировать как с пафосом «русского Иерусалима», так и с исторической памятью коренного народа. А все современные попытки расширить украинский миф о полуострове за счет батальных эпизодов – наподобие крымского похода Болбочана (1918 год) – вряд ли способны прописаться в сердцах задним числом.

Концепт был нужен. Юридические нормы легализуют власть с точки зрения закона, но только мифология способна эту власть легитимизировать. Потому что легитимность – это история не про право, а про согласие людей с властью, про добровольную подчиненность. И нет ничего удивительного в том, что в результате Украина начала использовать именно крымскотатарский концепт.

Когда Киев говорит о полуострове – он вспоминает про крымских политзаключенных, большую часть которых составляют именно крымские татары. Он говорит о коренном народе и его правах. О российском запрете Меджлиса и дискриминации. Крымские татары и украинцы объявлены Киевом носителями общей судьбы и общего будущего. А крымскотатарский флаг фактически стал для Украины новым знаменем полуострова – взамен прежнего крымского триколора. Который российские власти после аннексии без изменений вписали в собственную геральдику.

По большому счету, именно крымские татары оказались той нитью, которая связывает полуостров с материком. Тем фактором, который актуализирует в глазах Украины тему возвращения региона. Тем явлением, которое не позволяет Москве говорить о пространстве тотального единодушия в Крыму.

Принятие крымскотатарского концепта дарит Украине сильную этическую позицию. Она оказывается в положении стороны, защищающей слабого от сильного. В роли правозащитника, оберегающего коренной народ. В роли той страны, которая мыслит не только своими интересами, но и интересами ближнего.

Но для закрепления всего этого, Украине стоит перестать ограничиваться словами. Киеву пора определиться со своей этнонациональной политикой. Вписать Меджлис и Курултай в правовое поле. Принять закон о статусе крымскотатарского народа. И научиться отвечать прямо на вопрос о перспективах национально-территориальной автономии крымских татар. Ему пора сделать все то, что, наконец, переведет эти «свободные отношения» в формат «брачного контракта».

Украина вспомнила о том, что у нее есть Крым в тот момент, когда она его потеряла. Но именно эта трагедия открыла для украинского материка крымских татар. Тех самых, что привозили заблокированным воинским частям еду и вещи. Тех самых, что приезжали на Майдан в Киев – и выходили на улицы крымских городов с украинскими флагами. Тех самых крымских татар, которые сегодня оказались наедине со страной, которая пытается вычеркнуть их из истории полуострова.

И если Украина хочет появления полуострова на своей ментальной карте, то без крымских татар ей не обойтись.