Чечен в Москве

«В России иная эпоха, чем в цивилизованных странах». Прочитаешь такое в западной газете – и сразу рой вопросов. Если "иная эпоха", то Россия, отставая на сколько-то шагов и петляя, идет тем же путем, что и Запад. Тогда вспоминается и примеривается фашизм. Это – если "иная эпоха". А если не...? О Шпенглере дружно постановили, что это выдающийся дилетант, но писал он лучше всех специалистов своего времени, думал не хуже, а некоторые его догадки и соображения нет-нет, да и вспомнятся сегодня в связи с известными событиями.

Одна из них – что Россия представляет собою своеобразный псевдоморфоз. Зачаточную, едва двинувшуюся навстречу своей подлинной судьбе, цивилизацию впихнули в западные, совершенно ей чуждые, формы. Это ее обескуражило, она озлилась и навсегда возненавидела источник непотребства, возненавидела той ненавистью, страшнее которой нет: безотчетной. Боль и гнев существа, которое не знает к тому же, что оно собою представляет, что из него вышло бы, если бы его не изуродовали еще в колыбели. Вот это и есть, по Шпенглеру, состояние России.

Русских никогда никому не переделать на западный манер. Русь будет до скончания оставаться неизвестно чем – неизвестно для себя самой и для мира. Правда же – не хилая мысль? Кто ее должен отвергать с большей яростью: русский националист или русский западник? У второго она отнимает надежду, а впрочем, и у первого, говоря ему, что никакой самобытности у его народа не было – так, нечто неопределенное, мутное, не успевшее как следует обозначиться.

До большевиков слово "эпоха" в России звучало не часто. Лев Толстой его, кажется, просто не знал. Для него существовало всего два отрезка в истории человечества: золотой век, когда плохие люди еще не изобрели денег, и век безумия, источником которого стал служить золотой телец. При большевиках "эпоха" стала первейшим словом. Эпоха социализма, советская эпоха. Так подчеркивалась грандиозная особость происходящего, но подразумевалась и конечность данного отрезка, на смену которому придет рай под названием "коммунизм". Синонимично и так же часто звучал "этап". Этапы большого пути – выдумано было в годы первых пятилеток, когда на каждые пять лет составлялись планы хозяйственного и прочего развития – сколько выплавить стали, собрать зерна, изготовить кирпичей и пр. Не менее часто звучал и другой "этап": тот, по которому шли "враги народа" за колючую проволоку. Странно, что не догадались обратить внимание на такое, явно антисоветское, совпадение, после чего разыскать и примерно наказать виновных.

Теорию Шпенглера обсудили в двадцатые годы, и обсудили неплохо, тогда еще, в общем, грамотно, ибо не вся плехановская поросль была уничтожена, и больше не вспоминали. Разбираться в судьбах отдельных народов, тем более русского, было неуместно – при уверенности, что судьба одна на всех: бесклассовое общество. Другое дело – наши дни.

Современный юноша, из тех, кому охота делать жизнь с кого-то и по-своему расставлять вехи для страны, читает старые книги не из простого любопытства и не для экзамена. Если все по Шпенглеру, если Россия – отдельный организм со своей судьбой, которую не изменить, тогда сливай воду. Если же она проходит те же эпохи, этапы, что и Запад, только с задержкой во времени, тогда стоит рыпаться или хотя бы спокойно, как советует Кордонский, заниматься своими делами, предоставив окружающей действительности вариться в собственном соку.

Еще острее эти вопросы для пытливого, все читающего, скажем, чеченского студента в Москве. Он уже открыл, посмотрев на вещи западными глазами, что коррупция, кумовство, землячество, местничество, клановость и пр. – зло, дикость, преходящее. Он уже пережил отчаяние, охватившее его при этом открытии, и теперь думает, и не как-нибудь, а "по-научному" невозмутимо, что будет с его народом в свете существующих теорий. Можно ли и нужно ли ожидать включения его в русский поток? Или в какой? Сколько смысла в том, чтобы изо всех сил держаться за прошлое? Как относиться к томлению мусульманского мира?

Россия ставит парня перед трудным выбором. Он слышит от нее, что она представляет в мире Византию, а Византия – это хорошо, это вообще лучшее из всего, что было. Он слышит, что оздоровить себя и вооружиться на дальнейшие подвиги благочестия она может только созерцанием православной иконы, что надо и мир тактично погрузить в это занятие. Он слышит, что Россия не собирается превзойти Запад в науке и технике, а возьмет духовностью. Он слышит, что Россия отвергает западную политическую систему, презрительно называя ее нормативной. Он живет в стране, дающей ему на своем языке знания, которые показывают, что это все бездарная словесность, плоды принципиальной, бесстыдной непросвещенности, – и она же, Россия, погружает его в этот, будь он неладен, дискурс или как его!.. И однажды, проведя ночь в раздумьях об этих вещах, он встречает свое очередное московское утро с мыслью: "А почему это я для них чеченец? Я ведь чечен". Так, возможно, рождается Эдвард Саид для седьмой (или все же шестой?) части мира.