Замальовки з війни. Що кажуть жителі Охтирки

Мовою оригіналу

С первого дня войны я нахожусь в Ахтырке, в самом центре этого районного города Сумской области, возле базара. Он в тридцати километрах от Рябины, моего села, от которого до границы с Россией ещё столько же.

Российские танки, артиллерийские самоходки и что там ещё бьют по городу слева, с шоссе Харьков – Тростянец. Здесь говорят «гатят». Гатят не всё время и не подолгу, и нельзя понять, то ли это они по ходу боёв, то ли просто по настроению.

Поэтому первый вопрос в разговорах: «Что говорят?» То есть: что происходит, что разрушено, сколько пострадавших. Мобильники работают в том же режиме, что и в мирное время – непрерывно.

Было страшное попадание в воинскую часть минутах в десяти ходьбы от меня. Там располагалось, кажется, сапёрное подразделение. Два дня я не решался позвонить в село своему приятелю слесарю-газовщику Сергею. Его сын служит в той части. Когда решился позвонить, то услышал, что Петька живой. «И все мы пока что живы», – сказал Серёга о семье и односельчанах.

Я спросил его, что рассказывает о налёте Петька: правда ли, что это была вакуумная бомба, что там мгновенно погибло до 70 человек. Сергей ответил, что об этом он сына не спрашивал, а тот не рассказывал, потому что оба не дураки – понимают, что в такое время о подобных вещах не следует распространяться ни по телефонам, ни при встречах. «Лучше – ни о чём, Анатолий Иванович», – сказал Сергей наставительно.

В начале или где-то в середине любого разговора тебе напомнят, что об этом калякать не следует. Поэтому большинство разговоров сводятся к обмену одним и тем же вопросом «Что говорят?» – вопросом, ответы на которые или никакие, или крайне расплывчатые.

Людей на улицах или вовсе не видно, или их очень мало; дня два я не видел ровным счетом никого, потом стали появляться. Выйдя из своего подъезда, первым, кого увидел, была молодая женщина с лицом, явно подготовленным для появления на людях: подкрашенные губы, подбелённое лицо. Она быстро шла с двумя сумками, одной обычной, другой очень большой, но несла её легко.

На мой вопрос, не тяжело ли ей, она подняла к моему лицу большую сумку и сказала, что внутри памперсы для её близнецов, а на вопрос, зачем так много этого товара, ответила, что никто не знает, сколько еще будет длиться пальба по городу. Необидно для меня съехидничала: «Может, вы знаете?»

Следующим встречным оказался крупный мужчина тоже с двумя торбами, обычной и большой. Охотно объяснил мне, что большая торба набита кормом для кошек и собак, а в той, что поменьше, харчи для семейства. Говоря о своих кошках и собаках, отозвался о них так, как и следовало ожидать: «Хоч бы воны уси попэрэдохлы». Пусть бы они все околели. Я спросил, почему же в таком случае он так щедро для них закупился. «Так они же пока живы, мать их так! Все мы пока живы».

Эти встречи произошли в аккурат возле базара, открытого, но совершенно пустого, только у самого входа работал ларек с тем самым кормом для домашних животных. Я спросил продавщицу, какая надобность заставила её выйти на работу, когда все кругом сидят по домам.

С одной её покупательницей я разговорился. Ей каждый день звонит дочка из России, там она, по слову матери, работает балериной – звонит и рассказывает ей, что в Ахтырке и в окрестных селах русских воинов встречают хлебом-солью.

«Я её спрашиваю: – Ты, б**, в своём уме? – на что дочка отвечает, что она балерина и поэтому лучше знает, можно сказать, видит внутренним взором (я забыл: из Москвы или из Петербурга), что делается в Ахтырке и вокруг.

Встречи жителей окрестных сел с оккупантами действительно происходят, нам с матерью балерины это известно, но какие это встречи?

Солдаты бросают свои оставшиеся без горючего танки и разбегаются по сёлам, перепуганные и вместе с тем злые, потому что усталые и голодные, могут ограбить сельмаг, залезть к кому-нибудь в погреб. Жители их ловят и сдают властям – сдают, как выразилась моя собеседница, в пригодном для обмена виде.

Их не бьют, не дразнят, вообще, относятся к ним вполне ровно, к чему особо призывает местное начальство.

Перед Криничками, например, вырыли противотанковый ров, устроили заграждение, а подступающую лесополосу проредили, чтобы можно было издали заметить приближающуюся вражескую колонну. «Сообразили мужики, молодцы! – говорит о них председатель местного сельхозпредприятия Михаил Алексеевич Мариниченко. – Никто их не обязывал и ничего не подсказывал».

«Анатолий Иванович, миленький, ну, как тут жить?» – звонит Лариса Ивановна Келлерман.

По профессии она переводчица технической литературы с английского, держала маленькую выставочную фирму. Звонит после того, как пообщалась с соседкой-пианисткой. Та живет одна, точнее, с российским телевизором.

«Ты понимаешь, Лара, – говорит ей, – Путин, он ведь тоже человек. Ему хочется, чтобы в Киеве ему было с кем поговорить – чтобы у нас были для этого адекватные люди». Лариса Ивановна и смеётся, и плачет: «Анатолий Иванович, я ведь не от себя произношу слово «адекватные». Она так и выразилась. Он её бомбит, а она ему адекватных людей подбирает».

Молодому армейскому священнику отцу Георгию я предложил для обсуждения свою главную мысль этих дней. Россия окончательно и, может быть, бесповоротно отбрасывает себя далеко от Запада. Западные ответки приведут к тому, что жизнь для большинства людей в России станет очень трудной и безрадостной, хотя пока что многие из них надеются на высокое и сытое будущее.

Все, с кем я общаюсь в эти дни, уверены, что выстоят, но всяко может быть.

Отец Георгий сказал, что вполне понимает моё беспокойство – только Богу известно будущее, но если будет так, как я накаркиваю, то это будет значить, что и Россия, и Украина ещё не прошли все нужные им для более-менее нормальной жизни этапы – им обеим понадобится еще один этап для окончательного самовразумления.

Немного помешкав, он сказал, что на моём месте он, однако, ввиду военного времени не делился бы такими сомнениями и размышлениями ни с кем – ни по телефону, ни с глазу на глаз.