Зачем русские романтизируют войну?

Людей моего поколения нельзя назвать «военным поколением». Мы – послевоенные, мы «бумеры», как с некоторых пор принято нас называть.

Мы родились после войны, но война была на, казалось тогда, опасно коротком расстоянии от нас. Она саднила, свербила и чесалась. Она отзывалась мучительной изжогой. Она отравляла воздух вокруг нас запахом гари и покрывала все вокруг слоями жирной копоти. Она напоминала о себе повсюду – трофейными вещами и вещичками в наших скудных жилищах, фуражками без кокард и шинелями без погон, пылящимися в сундуках, в сараях и на чердаках. Зачем? Бог их знает.

Для нас же этот болезненный след принимал форму специфических наших послевоенных игр и игрушек – полевых биноклей без стекол, отцовских офицерских планшетов, латунных пуговиц со звездами, противогазных брезентовых сумок или самих противогазов, напялив которые мы играли в водолазов – до космонавтики было еще далеко.

Но громче и пронзительнее всего война напоминала нам о себе страшным обилием увечных людей вокруг нас. На улице, в транспорте, на вокзалах и магазинах, во дворах, в коммунальных квартирах, у кого-то – непосредственно в семьях. Отец меня, маленького, водил в баню. Вот где я насмотрелся на всю оставшуюся жизнь.

Мой отец был на фронте с первого до последнего дня войны. И никогда ничего про войну не рассказывал, как я ни приставал к нему. «Ничего интересного», – лаконично говорил он, заметно мрачнея лицом. У меня осталось несколько фронтовых фотографий, несколько его писем маме, вырезка из газеты (вырезала мама), где его фамилия значилась в длинном списке награжденных медалью «За боевые заслуги», фамилия была подчеркнута красным карандашом. И все. «Ленинградский фронт» – это все, что я знаю.

Слово «война» было страшным. Настолько страшным, что это слово старались не произносить в самом его роковом значении. Слово «война» чаще всего употреблялось в календарно-историческом контексте – «это было еще до войны».

О том, что война, любая война – это прежде всего смерть, боль, страх, уродство, голод, бездомность, не надо было говорить и напоминать. Это понимание было практически общим.

А о том, что война – это геройство, доблесть и жертвенность, говорили и писали много. Особенно в газетах и по радио.

Для меня, послевоенного мальчика, это слово до сих пор отзывается парализующим ужасом и смертной тоской.

Я твердо знаю, – и никто не собьет меня разговорами о том, что бывают войны справедливые, – я твердо знаю, что любая война прежде всего аморальна и физически безобразна.

Войны не должно быть!