Дельфин на мели

Я спросил израильского политолога Дана Шуфтана: "В чем дело, профессор? Ваш регион в огне, всюду полыхают гражданские войны, восстания, в лучшем случае – уличные беспорядки. А вы, израильтяне, радуетесь жизни как ни в чем не бывало. Вам что, не страшно?" Он ответил: "Нам не страшно, потому что мы не слушаем советов европейцев. Кроме самих себя, мы ни на кого не рассчитываем, мы готовы к любым неприятностям, и когда их нет, мы счастливы. Израильтянин чувствует себя в безопасности. Сегодня страшно быть европейцем".

Сами европейцы, однако, в бешеном восторге от собственного человеколюбия. Словно бы они никогда устами своих лидеров не клеймили мультикультурализм как верный путь в тупик. То, что происходит сегодня в Европе, – это уже даже не мультикульти. Это подлинный триумф любви к ближнему. До полного самозабвения и жертвенности за гранью мазохизма. Что может быть более по-европейски и, прямо скажем, по-христиански, чем помощь страждущим, малым братьям нашим, неизвестно почему попавшим в большую беду?

Складывается впечатление, что гуманизм окончательно подавил остальные рефлексы и моральные устои европейской цивилизации. Инстинкт самосохранения, защитный рефлекс, врожденный эгоистичный ген, о пользе которого так зажигательно писал Ричард Докинз, любовь к собственным детям, уважительное отношение к наследию предков, здравый разум, наконец, – все атрофировалось и было подвергнуто осмеянию как проявления низкого физиологического начала. Но ведь гипертрофия только одной ценности за счет всех других – как и патологический рост клеток или опухание органов, даже самых жизненно важных, – о здоровье организма не свидетельствует. Рахит головы большого ума не гарантирует. Когда генеральный штаб армии или полиция воспринимают наставление евангелиста "если тебя ударят в правую щеку, подставь левую" как руководство к действию, это может вызвать лишь нервный смешок. Но когда евангельская проповедь ложится в основу практической политики государств, закрадывается подозрение, что за выспренней фразеологией, за припадком самозабвенной добродетели скрывается нечто гораздо более прозаическое – скорее всего, поразительная беспомощность европейских лидеров, их нежелание и неспособность домыслить ближайшие последствия своих действий, не говоря уже о более отдаленных. Больше, чем чемпионов духа и факельщиков всепобеждающего добра, европейцы напоминают стаю дельфинов, совершающих коллективное самоубийство на береговой отмели. Неясно, что им там привиделось во снах, ясно только, что дельфины – как и политики – трагически дезориентированы.

Слепые поводыри напирают на благородство обуревающих их чувств, чтобы не искать ответов на неприятные вопросы. Правда ли, что население "несостоявшихся" государств получает автоматически право на переселение всем скопом туда, где государство почему-то состоялось? Если целые народы бегут с насиженных мест от варварского насилия, то кто же это насилие над ними совершает? Сирийцев, к примеру, правительство Германии выделило как особо пострадавших и заслуживающих убежища, но ведь именно Сирия, в отличие от некоторых, никогда не была объектом вооруженного иностранного вмешательства: если кто и сделал эту страну несовместимой с жизнью, то только свои – братья и мужья нынешних трогательных беглянок и бесстрашные отцы детишек, чьи грустные глаза не могут не вызывать нашего сострадания. Известное дело: сострадать вообще легче, чем трезво рассуждать. Те, кто на полном серьезе утверждают, что беженцы пришли на время и, как только чуть отдохнут и подкормятся, тронутся в обратный путь, врут нагло и заведомо. Если бы новоселы знали русскую классику, они сформулировали бы свой посыл словами Васисуалия Лоханкина: "Я к вам пришел навеки поселиться, надеюсь я найти у вас приют". Ближневосточные беженцы открыли Европу и намерены ее освоить. На континенте всюду относительно безопасно, хоть на Балканах, хоть в Балтии, но прибывающие толпы скандируют уже на перроне будапештского вокзала: "Германия! Германия!" Не потому, конечно, что там жизнь безопаснее, а потому, что она там богаче.

Искать лучшей доли не предосудительно. Многие так делают. По данным ООН, лишь 8 процентов мигрантов бегут от реальных преследований, остальные – искатели счастья. Каждый имеет право добиваться личного счастья, но это отнюдь не означает, что кто-то обязан вас осчастливить только потому, что вы первым подняли руку. Право на труд есть у всех, а работа лишь у некоторых, иначе не было бы безработных. В отличие от права на жилье, квартиры есть не у всех. И все чувствуют селезенкой, что в этом есть железная логика. Между чьим-то абстрактным правом и чьей-то конкретной обязанностью лежат миры. Этим, собственно, свобода и отличается от тюрьмы. Узники стремятся на свободу, где ни труд, ни крыша над головой не обеспечены.

Гражданские права – не то же самое, что права человека. Не случайно Всеобщая декларация прав человека и гражданина эти понятия различает. К сожалению, все смешалось в европейском доме, и безграмотные политики напрочь забыли о том, что у их граждан тоже есть кое-какие права: на привычный уклад жизни, на культурное наследие, на безопасность. Их нельзя сверх меры перекармливать тем, что плохо переваривается. Политическая мудрость заключается в том, чтобы силовым вмешательством не допустить трагедии Руанды или Сребреницы, а не в том, чтобы привечать у себя вдов и детей жертв. Те, кто привык бичевать "преступную логику гуманитарных интервенций", виноват в сегодняшнем кризисе не меньше, чем юродивые, приветствующие каждого, кто пинком открывает чужую дверь и требует равной доли блаженства, которая ему якобы причитается по праву рождения.

Тот, кто считает, что жить на один доллар в день недостойно человека, должен позаботиться о том, чтобы развивающиеся страны активней включились в глобальный процесс развития, а не поощрять тех, кто покидает бедный юг в погоне за лучшей жизнью на богатом севере. Самоуверенные критики глобализации, ратующие за то, чтобы остановить процесс и по возможности обратить его вспять, не понимают сути нынешнего стихийного бедствия в той же степени, что и современные адамиты с их инфантильной уверенностью в том, что все одинаково принадлежит всем. Реальной альтернативой глобализации оказывается не сохранение умилительных патриархальных сообществ в третьем мире, а именно этот бесконечный поток соискателей счастья.

Наметившийся конфликт между универсальными правами человека и гражданскими правами европейцев чреват большой кровью, если не будет улажен цивилизованно. Вооруженный конфликт, как всякая война, если не отыгрывается на чужой территории, имеет обыкновение приходить в ваш дом. К несчастью, постмодернизм вымывает из умов золотую середину. Что-то не видно общественных институтов, способных произвести переучет европейских ценностей и мобилизовать вокруг них народы Старого Света. Готовых защитить терпимость от нетерпимых, миролюбие – от фанатиков, просвещение – от мракобесов. Общество распадается на право-левых популистов, алчущих твердой руки вождя, который обычно приходит как просвещенный автократ, а уходит как тиран, и на близоруких и мягкотелых мечтателей, которые приветствуют проигрышный вариант будущего только потому, что он кажется неотвратимым. Даже церковные авторитеты, которым по роду службы положено иметь в виду вечное, заняты проповедью прелестей последнего успокоения и убеждают паству в том, что главное – не дергаться, чтобы ненужным трепыханием и борьбой за жизнь не причинять себе лишнюю боль и не портить торжественный миг угасания. Дельфину хочется на берег…

Профессор Дан Шуфтан уверяет, что распад ближневосточных режимов, который оказался непосредственной причиной великого исхода, не является результатом чьей-то злой воли или чистой случайностью. Резонировали исторические социальные архетипы, образ жизни, навыки и общественные идеалы. Эти идеалы, конечно, не привязаны к территории, они в сердцах и умах людей. Это невидимая глазу контрабанда. Бегущие от войны легко проносят Сирию, Ливию или Судан в Европу.

Ему легко говорить, он израильтянин. Израильтяне сумели пройти по лезвию бритвы над бездной, не свалившись ни в маразм самодовольного цинизма, порождаемого сознанием собственного превосходства, ни в самоубийственную доверчивость голубоглазой деревенской дурочки, которую регулярно насилуют случайные обормоты. У израильтян достаточно сил на то, чтобы уничтожить своих недругов вместе с их очаровательной родней – и если они этого не делают, то только потому, что берегут свою бессмертную душу, не хотят лишиться того, что отличает человека от варвара. Их не меньше, чем европейцев, трогают печальные глаза сирот и трагические фигуры черных вдов, но они не позволяют крокодильей слезе застить пристальный взгляд солдата. Слишком часто похоронные шествия служили живыми щитами для тех, кто рассчитывал на минутную растерянность и расслабленность. При этом заметьте, как мало действуют на израильтян байки о прелестях и соблазнах авторитаризма. Их лоскутное, разномастное и многоголосое общество всегда сжато как пружина, готовая распрямиться. Они знают, что либеральная демократия совсем не обязательно должна быть слабой и беззащитной.