Об идеологическом одиночестве России

От выступления Путина на внеочередном заседании Совета безопасности России ожидали громких заявлений – то ли о смене внешнеполитического курса, то ли о резком ужесточении имеющегося. Ни того ни другого не случилось.

Вступительное слово главы государства, по крайней мере его открытая часть, повторяло известные положения и было выдержано в подчеркнуто будничной манере. Все слова сказаны, но без надрыва и пафоса. Такой подход контрастирует с тем, что творится вокруг России в последние дни, но, возможно, цель и была в том, чтобы засвидетельствовать: нет оснований для переполоха.

Вообще похоже, что текст готовился для рядового обращения, чтобы еще раз напомнить установочные позиции по ключевому для Владимира Путина понятию «суверенитет», а оглашение его в экстраординарной ситуации скорее случайность.

Большинство пассажей вполне ожидаемы, но один привлекает внимание: «Россия, слава богу, не входит ни в какие альянсы. В этом тоже в значительной степени залог нашего суверенитета. Любая страна, которая в альянсы входит, сразу часть своего суверенитета отдает».

Тот факт, что Россия считает практически полную свободу действий необходимым и неотъемлемым атрибутом по-настоящему сильной державы, не новость, это было понятно всегда. Но, пожалуй, впервые безусловная ценность неучастия в альянсах выражена столь однозначно: слава богу, что мы никуда не входим.

Вызвавшая широкий резонанс дискуссия о соотношении суверенитета и альянсов уже была – в начале 2000-х годов.

Правда, тогда в США. Началась она сразу после террористических атак на Нью-Йорк и Вашингтон. На одном из брифингов в Пентагоне министр обороны Дональд Рамсфелд сформулировал подход администрации Джорджа Буша-младшего: не коалиция определяет миссию, а, наоборот, миссия определяет коалицию. Иными словами, Америке не нужны устойчивые альянсы, имеющие раз и навсегда поставленную задачу. Возникает угроза или необходимость решать какой-то конкретный вопрос – и для этого рекрутируется группа стран, которые полезны. Потом угроза или вопрос меняются, а с ними и состав участников.

В тот момент высказывание Рамсфелда не было воспринято как концептуальная новация, поскольку коалиция, формированием которой занимался Вашингтон, включала добрую половину стран – членов ООН. Соединенные Штаты стремились заручиться максимально широкой поддержкой операции возмездия.

И тот факт, что буквально на следующий день после нападения 11 сентября США фактически отказались от готовности союзников по НАТО ввести в действие статью 5 устава альянса (о коллективной обороне), прошел почти незамеченным. Между тем сигнал был красноречив: спасибо, справимся сами.

Америка недвусмысленно заявила, что в вопросе об обеспечении собственной безопасности не намерена полагаться ни на кого, кроме себя, даже на самых давних и тесных союзников.

Полтора года спустя, когда Соединенные Штаты начали активно готовиться к другой «миссии» – по уничтожению Саддама Хусейна, – заявленный подход Рамсфелда проявился еще ярче. Столкнувшись с нежеланием ряда ключевых союзников участвовать в сомнительном предприятии, Вашингтон вовсе отказался от НАТО. Появилось понятие «коалиция добровольцев»: в иракском вторжении участвовали 49 стран (включая такие нетривиальные, как Тонга или Никарагуа), но не было главных партнеров из континентальной Европы – Германии и Франции.

Впоследствии идею Рамсфелда все признали ошибочной.

Еще при Буше-младшем американская администрация была вынуждена обратиться к Организации Объединенных Наций за легитимацией присутствия в Ираке и содействием в стабилизации ситуации. А сменивший Буша Барак Обама официально отказался от неоконсервативной концепции, подчеркивая значимость институтов и альянсов.

Начиная с ливийской кампании в 2011 году лейтмотивом высказываний американских руководителей, в том числе преемника Рамсфелда на посту главы Пентагона Роберта Гейтса, стало делегирование большей ответственности и материально-финансовых тягот европейским союзникам. Украинская коллизия только усилила тенденцию, правда, несмотря на накал страстей, никаких решений о наращивании, например, расходов на оборону в Европе никто пока не принял. Страны Балтии и Центральной Европы рассчитывают на грандов, а те, кажется, надеются, что кризис минует и удастся обойтись без лишних трат.

Как бы то ни было, единственная сверхдержава, пережив пик веры в свое могущество на рубеже веков, ищет возможности «разделить бремя». Америка пыталась отправиться в одиночное плавание от чрезмерной самоуверенности.

Россия же радуется отсутствию альянсов скорее от обратного – понимания того, что не сможет сформировать пул союзников-единомышленников для воплощения в жизнь программы, которую для себя формулирует.

Это может показаться странным на фоне только что успешно прошедшей встречи БРИКС или бурной деятельности по продвижению проекта евразийской интеграции. Последнее, кстати, с неизбежностью означает ограничение национального суверенитета: надгосударственная Евразийская экономическая комиссия обладает преимуществом перед правительствами стран-членов.

Что касается БРИКС, то государства, входящие в это неформальное объединение, действительно объединяет тот факт, что все они, будучи экономически состоятельными и политически весомыми, не входят в обязывающие альянсы. И обладают полным суверенитетом. Поэтому формализация единой повестки дня БРИКС за пределами самых общих заявлений идет со скрипом.

Понятно, в каком направлении она может развиваться: совершенствование мирового устройства в сторону более справедливого распределения полномочий, повышения роли быстроразвивающихся, экономически все более значительных держав.

Россия это поддерживает, но ни по своей истории, ни по психологии, ни по характеру экономического развития она к развивающемуся миру не относится. До сих пор (и Украина тому очередное подтверждение) российская повестка дня весьма специфична. Это, с одной стороны, утверждение собственного политического статуса как одной из определяющих стран мира. С другой – самоидентификация – выяснение того, что такое русский мир, как он соотносится с границами Российской Федерации, какая форма экспансии на бывшие территории актуальна, где предел собственных возможностей и пр. И то и другое (а особенно в сочетании) несет в себе конфликтный потенциал и уж точно не предусматривает чьего-либо содействия, ведь другой страны, которая могла бы солидаризироваться с этими задачами, нет по определению.

Любой рост веса и статуса, какая бы держава его ни переживала, гарантирует противодействие.

Китай на протяжении долгого времени ухитрялся прятать, по заветам Дэн Сяопина, свои амбиции и минимизировать внешнее сопротивление. На этом этапе альянсы Пекину были не нужны. Но теперь Китай вырос настолько, что прикинуться ветошью не получится: что бы Пекин ни делал, это будет вызывать нарастающие опасения у всех. И в такой ситуации «одиночество» только усугубляет подозрения.

Для крупной поднимающейся страны участие в альянсах – не только способ использовать внешние возможности при решении собственных задач, но и успокоительное для окружающих, готовность на определенное самоограничение. Но для этого надо, чтобы такая готовность хоть в какой-то степени присутствовала и чтобы цели, которые страна ставит перед собой, могли разделяться кем-то еще. В этом смысле противодействие американской гегемонии (либо, например, продвижение демократии, как в случае США) имеет перспективу, а русский мир – нет.

И пока Россия не сможет выдвинуть какую-то если и не универсальную, то хотя бы привлекательную для остальных идею, придется благодарить бога за то, что мы одни.