Смыслы-враги и смыслы-друзья в крымской кампании

Если Украина по отношению к Крыму употребляет слово «аннексия», то Россия - «воссоединение». И то, и другое обозначения несут в себе очень четкие эмоциональные отсылки на прошлые ситуации.

Смыслы не являются нейтральными друг другу, поскольку могут быть связаны с разными картинами мира или с разными интерпретациями ситуации, которые в свою очередь выводят на разные картины мира. Возникает конфликт смыслов, который не только не может быть разрешен мирным путем, но и часто переходит из виртуального или информационного конфликта в конфликт физического порядка.

Смысловое оружие, с которым столкнулась Украина, в первую очередь имело целью нейтрализацию сопротивления. Вся официальная риторика России была дружелюбной, в самой России проходили митинги во спасение Украины, а в Крым официально не входили российские войска.

Смысловое оружие должно различаться и по типам аудитории, хотя эти смыслы несомненно должны коррелировать друг с другом. Этими аудиториями были: аудитория — объект (Крым и Восток Украины), аудитория — объект 2 (остальная Украина), аудитория, стоящая за атакующей стороной (Россия), союзники (к примеру, Казахстан или Беларусь), нейтральная аудитория (остальной мир).

Крым как конфликт смыслов привел к разнообразию обозначений одних и тех же объектов в разных моделей мира. Можно вспомнить в качестве примера обозначение людей с оружием на улицах Крыма:

- неизвестные люди с автоматами: наиболее нейтральное описание, но полностью не соответствующее действительности, поскольку люди с оружием должны быть идентифицированы,

- крымская самооборона: идентификация как местных, потому обращает внимание на их законный характер,

- российские солдаты: идентификация на конечном этапе, когда маски были сняты,

- зеленые человечки: ироническое обозначение, подчеркивающее абсурдность подачи ситуации российской стороной.

Для обозначения властей Украины российская сторона активно использовала целый набор слов, которые доказывали их незаконность: нелегитимная власть, самоназначенные властии даже хунта, за которой в наших головах есть только отсылка на греческий и чилийский перевороты. Потом уже этим приемом воспользовалась и Украина, когда стала называть руководителей Крыма «самопровозглашенными».

По заданной модели политики начинают сами порождать новые обозначения. Например, С. Миронов в телеинтервью употребил слова «псевдовласть» и «псевдоруководство» по отношению к властям Украины (телеканал «Дождь», 3 апреля 2014) или «правители-самозванцы» в устах иностранного эксперта (Россия-24, 4 апреля 2014).

Соответственно, возникает конкуренция обозначений между двумя моделями мира. Если Украина по отношению к Крыму употребляет слово «аннексия» (разговорный вариант - «захват»), то Россия - «воссоединение». И то, и другое обозначения несут в себе очень четкие эмоциональные отсылки на прошлые ситуации. Более нейтральный, но все равно отрицательный для Украины концепт «присоединение».

Для обозначения угрозы со стороны Украины использовались слова-ярлыки, которые четко соответствовали негативному спектру российского массового сознания: фашисты, неонацисты, бандеровцы, националисты, ультранационалисты. Забужко приводит шутку: «бандеровцы — это как чупакабра: все слышали, никто не видел». В принципе все это остается предметом острых дискуссий. С одной стороны, Министерство обороны России рассекречивает новые документы, с другой, А. Умланд квалифицированно разводит в разные стороны фашизм и национализм.

Эти слова являются определенными блокираторами любой другой интерпретации ситуации, поскольку они являются эмоционально сильными сами по себе, даже вне реальности. Есть исторические примеры такого же рода использования ярлыков, которые вступают в противоречие с другими такими ярлыками:

- в бурской войне буров стали называть в английской прессе «борцами за свободу», тогда англичанам автоматически оставалось стать только «душителями свободы», в результате чего они прекратили войну,

- в первую чеченскую войну чеченцам именовали «борцами за свободу Ичкерии», и победа оказалась на их стороне, когда же их стали именовать непонятным словом «моджахеды», победа переместилась к федеральным войскам.

Это смыслы-соперники, они не позволяют достичь мира, поскольку направлены на уничтожение противника. И сначала это делается в информационном поле, и только потом в реальном физическом пространстве.

Причем вслед за смыслами идут и жители Украины, увидевшие свою цель в приходе России. Как справедливо заметил один из российских экспертов, они считают, что возвращаются в Советский Союз, не понимая, что Россия — это такое же постсоветское государство, как и Украина.

Однако так происходит, потому что Советский Союз оказался «спрятанным» в некоторых мифах, которые удерживаются в современной России. К примеру, Д. Дондурей постоянно подчеркивает, что в России удерживается соответствующий миф: «Миф о Сталине, на мой взгляд, находится в центре российского мировоззренческого космоса, массовой системы подобных картин, и все, что в него теперь не вписывается, что его дискредитирует, по технологии современного пиара и развития медиа, на самом деле активно используется в строительстве этих самых картин».

Дондурей видит такую технологию этой «реинкарнации», когда Сталин возвращается даже в тех телепередачах, в которых к нему относятся отрицательно: «Предположим, передача, фильм на канале ’’Культура’’ об убийстве Мейерхольда, или о Мандельштаме. Об Ахматовой – о ком угодно, – там появляется Сталин, как бес. Как реальный факт, как, например, его звонок Пастернаку. И что возникает? Скажу только одну вещь: Сталин становится членом гигантского реалити-шоу, где люди с ним практически живут, причём он всегда разный. Если, я думаю, сейчас он, в каком-то метафорическом смысле, постучится в дверь – люди не удивятся, если он войдёт».

При этом власти интересно иметь советский тип общества, где все относятся к ней с почтением, боясь высказать какое-нибудь замечание. Чем большую зависимость от власти испытывает человек, тем меньше у него сил посмотреть на нее с гордо поднятой головой.

Как видим, функционируют прямые и непрямые методы активации тех или иных смыслов в наших головах. И непрямые методы, будучи намного более сложными, в то же время работают куда более эффективнее.

А. Морозов зафиксировал этот новый тип использования языка: «На наших глазах в течение нескольких месяцев в русских социальных медиа в направлении Крыма проплыл многомиллионный косяк слов: ’’У Украины никогда не было государственности’’. А вслед за ним и косяк: ’’У хохлов и вообще не может быть государственности’’. Причем проплыл он уже не в условиях виртуального ’’троллинга’’, то есть буллшита, бессубъектной брехни, а в контексте конкретных планов политического и военного вмешательства... Как неожиданно на наших глазах ’’русскоговорящие’’ превратились в ’’фольксдойче’’ как субъектность. И одновременно как быстро украинцы оказались лишены субъектности! И как быстро эти формы языка овладели умами всего политического класса России!».

Пропаганда не любит сложностей, она все время опускается на самые простые реакции, которые не требуют разъяснений. Пропаганда — это массовое «искусство», поэтому «поэт» Д. Киселев оказывается самым сильным на этом поле. Для него существенным является не столько наличие факта, сколько наличие эмоций. Тем более, что для освещения используют темники, которые готовят для журналистов. Эта повторяемость одних и тех же тем и создает нужный инструментарий воздействия на массовое сознание.

Лев Гудков, например, приводит три основных тезиса российской пропаганды, которые использовались в речи В. Путина: «Первый - на Украине произошел незаконный, инспирированный Западом захват власти бандитами, нацистами, ультранационалистами, сторонниками Бандеры, антисемитами и фашистами. Второй - хаос и распад государственности на Украине несет опасность для русскоязычного населения в Крыму и регионах. И третий тезис - восточные регионы Украины, тем более Крым, являются исторически русскими землями, и Россия вправе вернуть их себе». И еще: «Нынешнему всплеску подобных коллективных настроений способствовала необычная по интенсивности негативная мобилизация с помощью подконтрольных властям СМИ. Проблема, как мне кажется, в слабости оппозиции и гражданского общества, которые не смогли выработать другого языка, отличного от официоза. Поэтому когда в России говорят о коллективных ценностях и национальной идентичности, то - так или иначе - переходят на язык великой державы со всеми вытекающим отсюда последствиями».

Поскольку наука тоже, а не только образование занято выработкой смыслов, она тоже оказывается работающим инструментарием. Постановка вопроса о едином учебнике истории не имеет перед собой научных или образовательных целей, это чисто политическая задача. Учебник истории должен отражать модель мира. Как следствие, из российской концепции исчезла, к примеру, Киевская Русь, а возникло Древнерусское государство.

То есть подтверждается тезис о непостоянстве истории. В норме прошлое определяет настоящее, на постсоветском пространстве действует обратный принцип: настоящее определяет историю. История становится одним из главных игроков в современности, поскольку им оправдывают те или иные сегодняшние действия. Но при этом как-то забывается, что мы-то сами и сконструировали нужное нам прошлое.

В этом плане и наука может порождать нужные для политиков смыслы. М. Соломатин в принципе говорит даже об агрессивной составляющей современного российского знания: «Современное российское знание очень агрессивно. Неслучайно оно за последние годы превратилось в настоящее оружие. Российские историки сейчас идут впереди танков, а десант высаживается сначала в блогах, а дальше – как придется».

Кстати, тип правления Путина он определяет как ручное управление, причем видит это даже на самом бытовом уровне: «Гипертрофированная склонность Путина к личному управлению самыми разными и не предназначенными для первых лиц государства транспортными средствами – "Ладой-Калиной", истребителем, дельтапланом – связана с психологической потребностью все время держаться за руль. Отсутствие внутренней критики привело режим к тяжелому психическому расстройству, и страна начала превращаться в большую песочницу, по которой Путин катает пластмассовые грузовички. Такой зависимости государственной машины от одного человека не было даже в позднем СССР. Хотя Брежнев с его дикцией и маразмом просто просился в герои анекдотов, однако же неудачи советской власти воспринимались критиками именно как неудачи советской власти, а не лично "дорогого Леонида Ильича”».

По этой причине и договариваться надо и придется только с В. Путиным. Это можно понять и со слов бывшего диссидента В. Сендерова: «Никаких лидеров, кроме Путина, сегодня просто нет. Это не значит, что его надо поддерживать. В нынешнем его виде – упаси боже! На него следует жёстко давить. Но именно как на реального лидера. А не как на врага. Несколько лет назад это, во всяком случае, было возможно. Когда ни он, ни общество до нынешнего осатанения ещё не дошли».

Кстати, есть и другая вербальная формулировка этой же структуры власти. Г. Павловский вспоминает, как в 2000 г., празднуя победу на президентских выборах Сурков внезапно поднял тост «За обожествление власти!» (цит. тут). То есть власть не просто не хочет критики, а переходит на следующий этап, требуя поклонения

Крым является целью не только в физическом, но и в идеальном мире. Крым — это смысл-соперник между Россией и Украиной.

Вот, что пишет Г. Ревзин: «В любом случае ввод войск в Украину — это не сумасшествие, это прыжок в свой идеал. В другой, не олимпийский. Он делал вид, что он как Сталин, он говорил, что будет мочить — теперь пришлось делать по-настоящему. Конечно, можно было разыгрывать интермедию ’’ой, держите меня сто человек, я щас введу войска на Украину’’ — и даже что-то от этого носится в воздухе, но, кажется, не всерьез» (за эту статью Г. Ревзин потерял место куратора российского павильона на венецианском биеннале).

Реперные точки воздействия были расставлены давно. Просто сегодня под них были подведены новые реалии, которые и стали иллюстрациями этих реперных точек. И это не только линия «националисты — нацисты». Например, М. Брук пишет: «Путин активно внедрил в сознание своих подопечных, что украинские победители - не герои, а хулиганы. В России полно примеров хулиганских разборок, поэтому модель была воспринята.... Причем некритично. Под эту идею активно заработала массовая медиа, которая как выяснилось была без комплексов и вместо показа правды стала преподносить претенциозную идею о майдановцах как бандеровцах (хулиганах). Следующий шаг - "Наших бьют". Украинцы - уже не братья-славяне. Но в Украине есть русские, которых обижают. И наших надо защитить. То что в реальности не было ни одного обижания русских кроме отдельных маргинальных эксцессов - было не важно».

В другом выступлении М. Брук предлагает также следующее правило: слабая империя разрешает самобытность своих частей, сильная - нет: «Если вы хотите безопасности с помощью присоединения к сильной империи, то вы получите безопасность - за счет потери значительной части самобытности. И фактически Украина - перейдя из-под Польши под Россию - вынуждена была пожертвовать значительной частью своей национальной самобытности».

Пропаганда активно заменяет стандартные отсылки на ярлыки, которые носят агрессивный характер, вызывая отторжение:

Однотипно происходит замена ситуаций (Крым - Косово). К. Рогов разбирает широко растиражированный Россией пример с Косово, когда ситуацию с Крымом выводят из ситуации с Косово. Он пишет: «В качестве оправдания своей геополитической комбинации Владимир Путин любит ссылаться на Косово. Адский трюк пропаганды в данном случае заключался в создании для россиян “виртуального Косово”. Телевизионная картинка эксплуатировала сочувствие к столкнувшемуся с разгулом радикального национализма “меньшинству” и к его праву на самоопределение. Адский трюк, собственно, заключался не столько в дезинформации, сколько в ее последствиях, в следующих итерациях ее отравляющего действия. Вполне объяснимые эмоции российского обывателя, наблюдающего “внутреннюю картинку”, для наблюдателя внешнего, видевшего совсем другую картину, выглядят как свидетельство явной агрессивности. В свою очередь, для россиян реакция Запада кажется (на фоне “внутренней картинки») столь же очевидным актом враждебности и ярким проявлением “двойных стандартов”. Этот конфликт непонимания должен создать пропасть между медианным российским обывателем, с одной стороны, и “внутренним” и “внешним” Западом, с другой. То есть вызвать решительное отторжение той суммы политических представлений, популяризация которых угрожает власти распорядителей нефтяной ренты».

Он также видит единственную цель этих действий – в уходе России от Запада: «Последствия этого конфликта, по замыслу Путина, должны быть исторически масштабны. Они должны развернуться в целую программу новой российской автаркии. В глобальный эксперимент с собственными глонассами, платежными системами, интернетом и даже сланцевым газом. Программу иранизации России и возвращения в тоталитаризм».

Н. Сванидзе также считает, что цели входа в Крым были совсем иные, чем те, которые декларируются. Разрыв с Западом является для России способом, который теперь позволяет решать все внутренние проблемы, не оглядываясь на ЕС и США. Планируемой целью была возможность «решать все внутренние вопросы без оглядки на всякие ОБСЕ и страсбургские суды, оградить граждан России от альтернативной информации и иметь постоянное и убедительное объяснение всех наших экономических проблем». Для этого и создается новый железный занавес light.

Если Россия сознательно создает железный занавес, то мы будем иметь одно развитие ситуации. Если же она хочет удерживать нормальные отношения с Западом, то кризис перейдет в другую форму, но все равно не исчезнет. Правда, и в том, и в другом случае информационная война перейдет в перманентную форму. И это требует от Украины каких-то внятных решений и результатов.

С. Зенкин достаточно философски оценил то, что получает и что отдает Россию миру: «Сегодня Россия производит главным образом бесформенные субстанции — нефть, газ, металл, водку, коррупционные деньги, — а сложно оформленные, структурированные объекты импортирует. В этом смысле и Крым для нее «родной», соприродный: его присоединили к России не как упорядоченное общество с заслуженными лидерами, партиями, с традициями освободительной борьбы, а как голую территорию с массой единодушно голосующих (а в самой России, как предполагается, единодушно ликующих) людей, во главе со случайно попавшимся под руку криминальным субъектом. Для российского общественного сознания Крым обладает формой разве что в прошлом: это места военно-патриотической памяти, форма скорее воображаемая, чем реальная».

События на юго-востоке Украины привели к появлению новых слов, которые, в отличие от игры в «нелегитимность власти» в Киеве, наоборот, завышают статус реально нелегитимных и самоназначивших себя людей в Донецке. Это слова «народный мэр» и «народный совет». Они как раз создают ощущение легитимности.

Д. Выдрин приводит мнение одного из немецких депутатов из правящей коалиции: «Мир радикально поменялся. Еще несколько лет назад политики, если не управляли медиа, то влияли на формирование их взглядов и позиций. Сегодня же практически медиа управляют политиками, определяя “коридоры” их смыслов, взглядов, настроений. Медиа стали в современном мире и решающей силой. Хозяин мира сегодня не тот, кто делает политику, а тот, кто делает слова, из которых делают политику».

Сам Выдрин видит майдан как столкновение смыслов: «На украинском Майдане сегодня говорят “западными” словами. Поскольку Запад подарил его организаторам, лидерам и участникам громадный глоссарий, где двадцать синонимов к слову “свобода” и тридцать к слову “справедливость”. “По-русски” здесь не говорят, поскольку мои российские коллеги - замечательные эксперты, журналисты и философы - пока подарили только два слова: “стабильность” и “газ”. Так какой мир будут видеть на Майдане – русский или западный? Мне представляется, что евромайдан планировался его закулисьем, как столкновение, война норма-дискурсов, где вообще-то должны были столкнуться не только милиция с протестантами, но и смыслоречевые блоки протеста со смыслоречевыми блоками власти. И в этом плане власть была в абсолютном проигрыше».

Россия использует фрейм «строгого отца» по отношению к Украине. Он хорошо проанализирован по использованию США по отношению к другим странам. Дж. Лакофф посвятил этому множество своих исследований (Lakoff G. The political mind. A cognitive scientists guide to your brain and its politics. - New York, 2009). Метафора страны как строгого отца позволяет США или России учить и наказывать нерадивых детей, которые как бы еще и не готовы принимать врозслые решения.

Иллюстрацией этого подхода является ироническая заметка Г. Ревзина. В ней он пишет: «Украины – нет. Правительство там не легитимное, черт знает кто, мы их знать не знаем и в упор не видим. Есть единственный легитимный президент Янукович, но его тоже нет. Да что там, президент, и государства такого тоже нет. Было государство, но произошла революция, старое государство отменилось, а новое мы пока не видим. Как там говорят – lost state. Было, да затерялось куда-то. И народа такого – украинцы – нет. Украинцы – это русские, только маленькие, малороссы. Они как дети, играют чего-то, кушать хотят, Путина очень любят. О них надо заботиться. Учить их надо».

Современный мир потерял свою идеологию, которая служила определенными внешними рамками, задавая возможное поведение и легитимизируя его. Сильные страны этой идеологией обладают или делают вид, что обладают. Слабые — присоединяются к чужой идеологии.

Поэтому Украине и самой следует заниматься созданием такой идеологии. Пока у нее забирают даже ее собственные точки отсчета. К примеру, в мультфильмах о трех богатырях фигура киевского князя не столь приятна, как фигуры богатырей. В 2015 г. Россия хочет выпустить фильм о князе Владимире. То есть имеет место «приватизация» культурного наследия. Тем более в качестве целей звучит следующее: «фильм призван противостоять раскольническим тенденциям, в первую очередь на Украине, где определенные общественные круги пытаются показать Владимира исключительно как украинскую историческую фигуру». Задуман даже художественный смысл о Ю. Тимошенко и оранжевой революции. Это все сильный ход, поскольку таким образом создается более высокий уровень осмысления, по сути кино порождает готовые ментальные структуры, которые не требую того уровня обработки, которые нужны в случае получения новостей.

О. Бондаренко попытался подвести под крымскую ситуацию новую идеологию России: «Если сформулировать коротко: возвращение к истокам, ренессанс духа, реконструкция исторического пространства. Пускай кто-то считает “собирание земель русских” недостаточным для формирования новой национальной идеи: после 20-летнего тотального идейного дефицита это уже безусловный прорыв. Но собирание земель — лишь начало. За ним следует собирание смыслов, их реализация. Какие же смыслы может предложить миру современная Россия? Это смыслы консерватизма — семья, вера, традиция».

Можно согласиться, что это может стать основой новой идеологии. Но «семья, вера, традиция» никак не подходит под ситуацию с Крымом. Правда, она очень напоминает по форме триаду Уварова «самодержавие, православие, народность». В принципе смыслы такого рода важны. Поскольку они создают обоснование той структуры государства, которую имеем. И, вероятно, они же не дают возможности трансформировать это государство.

Помимо смыслов надо помнить и о роли тех механизмов, с помощью которых эти смыслы распространяются, главным из которых является телевидение. Телевидение стало выполнять роль своеобразного цемента, который скрепляет разнородные части социосистемы. Скрепив их в виртуальном и информационном пространствах, странным образом, как следствие, имеет место скрепления в физическом пространстве. Смысловым оружием при этом может выступать даже Википедия, откуда, например, исчезло понятие Киевская Русь, которое заменили понятием Древнерусского государства.

В одной из радиопрограмм Д. Дондурей высказался следующим образом: «Массовое изготовление представлений людей о жизни – это крупнейшее производство 21-го века, то есть и раньше это было очень важно, но сегодня, мне кажется, это производство номер один, это важнее чем нефть, газ, космос, война». И далее: «Это большая корпорация людей, которые изготовляют – я это слово специально использую – это производство представления людей о происходящем. То есть, о прошлом, о будущем, об отношении к семье, о бизнесе…»

Формирующая реальность роль телевидения выросла из атомизации современных граждан. Они одиноко сидят в своих квартирах и единственно общее, что есть у них, это смотрение телевизионных программ. Государство всегда будет заинтересовано в том, что бы они смотрели телевизор, а не ходили с протестами по улице.

Ю. Латынина пишет о том, что можно описать как переход виртуальной/информационной реальности в физическую. Она отмечает следующее: «Я долго пыталась понять, кто контролирует, и мой ответ заключается в том, что ситуацию, с моей точки зрения, контролирует российский телевизор. Вот, тот же самый феномен я наблюдала, разбираясь с беспорядками по поводу Бронзового солдата. Мне хотелось узнать, кто были те провокаторы, кто люди, которые их организовали или которые хотя бы там бросили спичку в толпу? И, вот, когда я говорила с эстонскими властями, я с удивлением поняла, что, собственно, провокаторов и организаторов не было. А главным организатором было российское телевидение. Когда начали сносить бронзового солдата, российское телевидение совершенно официально начало передавать, что вот тут русскоязычные пришли отстаивать бронзового солдата. И когда русскоязычные, особенно люмпены со всего Таллина, это послушали, они пришли отстаивать бронзового солдата».

Именно по этой причине бывший председатель Союза журналистов России И. Яковенко назвал журналистов федеральных каналов на митинге «Марш свободы» в Москве (13 апреля 2014) «путинскими телевизионными войсками». Их и оплачивают соответствующим образом: оклад известных российских журналистов может достигать 200 тысяч долларов в месяц. Это резко выше любых мировых зарплат журналистов. Их коллеги за рубежом получают 30-40 тысяч долларов.

Контроль телевидения над нами – это контроль смыслов. А контроль смыслов ведет к контролю поведения, поскольку тиражируется правильное поведение и блокируется неправильное. Вопрос только в том, что и кто задает тот или иной тип поведения как правильный. Когда Майдан определяли как бунт миллиардеров против миллионеров, что вело к принципиальной смене телевизионной картинки о Майдане, то это и был способ смены понятия правильности. В норме радикальные смыслы телевидение не транслирует.