Бандерівців карали найжорсткіше. Спогади радянського політв'язня

Мовою оригіналу

Первый мой год в лагере. Самый трудный, 1973. Я – привыкаю, избавляюсь от иллюзий и несбыточных надежд. По каким-то своим зэковским делам иду по зоне. Мимо старой, полуразобранной вахты для надзирателей. Обращаю внимание на лежащую на земле потолочную балку, подхожу ближе. На ней исполненная химическим карандашом надпись крупными буквами: «25 лет каторги, осталось 12, Максимов А. Гр.». Мой предшественник, сталинский узник. Выжил ли?

***

Мы все – политические узники. Даже полицаи и эссесовцы, служившие в карательных нацистских подразделениях. Не только белорусы, украинцы и русские, здесь и калмык, и двое эстонцев, несколько латышей и литовцев. Все – на пути исправления, следят за нами, антисоветчиками.

Исправно получают дополнительное питание в лагерном ларьке, дополнительные продуктовые посылки от семей. Их срок наказания невелик, всего лишь 15 лет. В отличие от большинства украинских партизан-бандеровцев и балтийских лесных братьев, кои наказаны 25-тью годами.

Яркий типаж – армянский курд Томоян, служивший в нацистском Кавказском легионе. Обычно они, каратели, не слишком словоохотливы, но Томоян идет на контакт легко. Спрашиваю: «Чем вы занимались прежде, до ареста?» Он отвечает: «Торговал. У меня был крытый грузовик, автолавка. Я возил товары и продукты в горные деревни. Сейчас торгует сын». Я удивленно спрашиваю: «На том же грузовике?» «Да, это мой грузовик, моя автолавка! Государство к этому отношение не имеет. Моё личное, семейное дело».

1974 год., я не понимаю. Как такое возможно в стране победившего социализма? Где работают милиция, прокуратура, КГБ, где нет и не может быть частного предпринимательства? Спрашиваю Томояна.

***

Степан Корольчук. Сегодня о нем никто не вспоминает. Статья уголовного кодекса №62, антисоветская агитация и пропаганда. Что-то сказал вслух или написал. Великолепный врач из Львова. Сидел тихо, мало общался с нами. По-видимому, надеялся на освобождение до окончания срока. К нему обращались лагерные начальники, он их лечил. Но об этом знали немногие. Делал и мелкие операции. Как? В каких условиях?

Как жил в зоне тихо и незаметно, так незаметно исчез. Освободили. Ему явно симпатизировал наш лагерный чекист капитан Утыро. Он, капитан, был командирован к нам с женой и двумя маленькими детьми. Думаю, он помогал Степану Корольчуку советами и рекомендациями. Славный, напуганный судьбой доктор Корольчук…

***

Дон Ильич Генин. Блестящий интеллектуал, преподаватель биологии в киевском медицинском институте, знаток немецкой литературы. Как-то сумел эмигрировать в те суровые времена, когда из СССР не выпускали ни евреев в Израиль, ни этнических немцев в Германию. Поселился в США, в Нью-Йорке. В 1975 году принимал участие в многотысячной демонстрации, требуя от визитировавшего США Брежнева освободить советских политических узников.

Разумеется, никого из нас не освободили. Где-то спустя год к нам в зону привезли кинохронику, в которой советские пропагандисты осуждали этот крайне недружественный акт американской общественности. Разумеется, хроника была рассчитана на других зрителей, в кинотеатрах перед демонстрацией художественных фильмов. Кто-то в КГБ недосмотрел, привезли к нам. Двое из сидельцев увидели в руках протестующих свои портреты. Было смешно и тоскливо одновременно.

***

Очередной этап в Пермь на профилактику. Жил в сырой камере пересыльной тюрьмы, каждые два дня возили на беседы в местный КГБ. Совершенно бессмысленное мероприятие, из меня уже успели вылепить откровенного врага. Спустя неделю – новый этап, домой, в зону ВС 389-35. Перед этапом в грязной камере меня посетил капитан Утыро. Формально поинтересовался состоянием здоровья, оно у меня всегда было отменное. Подарил тюбик болгарской зубной пасты «Поморин».

Такой пастой чистили зубы только на воле, законопослушные советские граждане. Через несколько часов меня привезли домой, в лагерь. Дежурный прапорщик Бормотов тщательно обыскал мой нехитрый груз (книги), увидел «Поморин» и со словами «не положено!» отобрал тюбик. Я возмутился и прямо сказал: «Сегодня утром его подарил мне в Перми капитан Утыро! Отдайте!» Бормотов отдал. Все они, лагерные надзиратели, в отличие от нас, боялись КГБ.

Располагаясь на старом месте в бараке, я показал тюбик Лёве Ягману. Лёва сглотнул слюну и произнес: «Береги, постарайся продлить это удовольствие!». Мы чистили зубы обычным порошком, не имевшим ни вкуса, ни запаха. Спустя несколько недель мой друг Васыль Пидгородецкий сообщил мне следующее: Бормотов, оставшись с Васылем наедине, предостерег его от доверия ко мне, поскольку я, по-видимому, являюсь агентом КГБ. И рассказал ему эпизод с пастой. Васыль посмеялся.

Часто вспоминаю этот по сути незначительный эпизод. Что это было? Примитивная оперативная комбинация или искренний поступок не до конца испорченного человека? Прошли десятилетия, а я всё ещё думаю об этом. Помню лицо Утыро, судя по всему, он не был окончательным негодяем.

***

Невероятная встреча. Во Львове на вокзале Васыль Пидгородецкий увидел знакомого. Подошел к нему и громко поздоровался. Это был старший лейтенант Николаев, служивший в зоне ВС 389-35 дежурным помошником начальника колонии. Он приехал в отпуск к родителям жены в уже независимую Украину. Васыль отсидел 37 лет…

Николаев, вместе с женой и сыном ожидавший посадку в автобус, испугался, побледнел. Дрожащий, заикаясь, он тихо попросил Васыля: «Не выдай меня, пожалей. Я ничего плохого тебе не сделал». Старый каторжанин его не выдал, пожалел. Рассказывая об этом, спросил меня: «Как ты думаешь, он бы меня пожалел?» Вряд ли.

***

Мой самый близкий друг дал против меня показания. Потом была очная ставка. Мне было очень больно, я страдал, видя здесь, в КГБ моего друга Вову Бирюковича. После окончания очной ставки следователь Чунихин произнес: «Да не переживайте вы так, Семен. Ваш друг был вынужден сделать это. Но знал он о вас намного больше».

Я очень хотел встретиться с Вовой, обнять его и сказать: «Всё понимаю. И по-прежнему люблю тебя. Нет у меня к тебе зла». Не успел, он покончил с собой через неделю после моего возвращения. Лежит на Лесном кладбище, одинокий, всеми, кроме меня, позабытый.

***

Абхазия. Еще жив Советский Союз. Жестокий, не видящий своего скорого конца. Друзья собрали мне деньги на отдых в Сухуми. Хозяйка выписывала только одну газету, «Советскую Абхазию». Однажды я увидел в ней огромную статью о монахах истинно православной церкви, отшельниках, живущих в горах недалеко от Сухуми. Как убеждал автор публикации, тяжело больных психически людях, своим присутствием осложнявшим строительство коммунизма в Абхазии.

Я решил идти в горы. Ко мне присоединился мой киевский приятель Миша Эльберт. Хозяйка дома пыталась отговорить нас: опасно. Мы вышли утром налегке, сели в автобус. Одна из попутчиц подсказала, как найти тот одинокий монастырь.

Произнесла и такое: «Не понимаю, чем эти отшельники мешают власти. Живут высоко в горах, сами себя кормят, редко спускаются вниз по неотложным делам». Мы с Мишей вышли в указанном нам месте, по едва заметной тропинке двинулись вверх.

Через три часа увидели монастырь: худой деревянный забор, несколько примитивных домиков, в них – узкие лежанки и обрывки недогоревших рукописных текстов Евангелия. Людей не было. По советской традиции, публикации в газете предшествовало изъятие ни в чем не повинных людей и помещение их в местную психиатрическую больницу. С заходом солнца мы вернулись в Сухуми. Психиатрические репрессии в СССР продолжались.

***

Когда-то, в ранние школьные годы я был уверен, что Вселенная – огромное живое существо. Поздним вечером, когда по просьбе мамы я выносил мусор, я на несколько минут задерживался, осматривая небо. Я искал там какие-нибудь признаки жизни. Сегодня я знаю о Вселенной больше. Прогресс науки, телевидение и проч. Мамы давно нет, она умерла, когда я был узником. Не проводил её, не попрощался. Думаю, если бы Вселенная была живым существом, Демиургом, человечество было бы мягче, честнее, добрее.

И я сумел бы попрощаться с мамой.