Луганськ. Велика війна. Погляд з іншого боку фронту

Мовою оригіналу

Сейчас, оглядываясь назад, я могу сказать, что это был очень тяжелый год, которому нет и конца и края. И вместе с тем, мои слова о том, что это был тяжелый год, кажутся абсурдными на фоне скупых историй моих друзей, которые переживали этот год в Украине и с вынужденной эмиграции. Да, мы жили не так, как те, кто прятался об обстрелов, и вместе с этим все последние девять лет не кажутся таким тяжелыми, как этот последний год, который обещал принести нам мир.

Сейчас каждый из нас вспоминает, каким было для него 24 февраля прошлого года. Были ли предчувствия и что он подумал сразу и что – после. Я могу сказать, что за все девять последних лет я не потеряла столько друзей, как в этот последний год. И причина тому – именно это 24 февраля, призванное защитить нас. «Ты за кого», – спросила подруга. «Я против войны». «Земля тебе пухом!» И я весь год прокручиваю, что должна была ответить тогда, чтобы не услышать такой реакции в ответ. Я действительно против войны. Я считаю, что политики должны уметь договариваться – на то и нужна политика, чтобы решать все до гибели людей. Но я понимаю, что эти расколы в отношениях – это перенос ненависти на нас. И за этот год на нас ушатами полилось все невысказанное, что должно было где-то прозвучать. Мы оказались той последней инстанцией, куда отправлялись проклятия. И еще одно удивительное открытие – нас нравилось жалеть все девять лет как жалели убогих. И в нашей иной роли нас не могли и не хотели видеть наши выехавшие друзья. И с теми, кто остался, кто еще общается «от туда» страшно говорить обо всем. Мы говорим о детях и о фильмах. И замолкаем, как только градус общения сдвигается в сторону политики. Замолкаем надолго, понимая, что мы ни к чему не придем в любых спорах и у каждого здесь своя правда, а любое слово может быть понято не так, как оно было сказано.

На нашей улице трое погибших именно за этот год. Трое похорон, на  которые по старой памяти пришла вся улица. Раньше так хоронили всех, в этом было некое единство улицы, пережиток прошлого, когда по всем поводам собирались улицей – петь и плакать вместе. Стояли молча, плакали тихо, недоуменно. Весь этот год сплошное недоумение от всего, непонимание, попытки понять, что будет дальше и как жить в новой реальности. И совершенно неожиданное осознание, что раньше, то есть последние девять лет, мы жили привычно и где-то неплохо – на каникулы и в отпуск приезжали дети из Львова и Киева, и к ним ездили через Станицу поездом родители, чтобы передать гостинцы и проведать. Какой-то привычный уклад, приправленный сетованиями на плохую жизнь. Именно 24 февраля обрубило все это. Да что там встречи и поездки, исчезла телефонная связь, которая давала возможность общаться. Остался Интернет, если он был у оставшихся здесь стариков.

Первый погибший воевал осознанно. Он вообще жил очень осознанно и с дальним прицелом. Армия давала возможность учить сына, менять машины, пусть и подержанные, и чувствовать себя нужным человеком, пусть и без высшего образования. Его смерть была полной нелепостью – подорвался на мине, выбирая место для полевого госпиталя. Погибли все, кто был в той машине.

Второго погибшего мобилизовали. Из тех тють, кто и спрятаться толком не мог. Мобилизовали с работы. Чтобы прятаться, должна была быть жена или мать, кто смог бы обеспечивать продуктами и сигаретами, чтобы сидеть дома, как сделали почти все мужчины на нашей улице. У него никого не было и он ходил на работу. За ним вообще никого не было – сын почти взрослый, жена бывшая. Но на его похороны пришли все, понимая нелепость всего происходящего сейчас. Кто-то отсиживался весь год, а кто-то взял все на себя по нелепости. И первые живы, а о вторых уже начали забывать, потому что жизнь не стоит на месте. И самая большая ирония в том, что жены тех, кто прятал дома мужей сдавали кровь и деньги на мобилизованных. Как будто откупались. Свой-то дома в тепле, жив, а те, другие, в окопах. И для баланса между совестью и реальностью и нужны были эти деньги и кровь – как будто они тоже участвуют во всем.

Третий пропал без вести. Поехал на освобожденную территорию и не вернулся из магазина. Ни жив, ни мертв. Искали, брали вещи для собаки, все тщетно. Надеялись, что его где-то мобилизовали, но он так и не вышел на связь. И вот из всех отчего-то жаль именно его – он был старый, не призывного возраста, не конфликтный. Был неким талисманом на улице. Улыбался при любых обстоятельствах. И от  этих трех потерь улица стала хмурой, мрачной, холодной. Есть еще трое раненых, но что о них? Один ходит на костылях. Ходит плохо, от нас далеко до остановки. Идет и видно, как болит. Но денег на такси нет. Второй ждет протезирования в Москве. И до всего был сильно пьющим, непутевым. Каким он вернется сейчас? Вряд ли станет лучше. Третий совсем мальчик – ранило по нелепости и его мобилизовали из вуза, как студента. Ему на руку упал люк от БТРа. В кино бы это обыграли геройски, а в жизни он долго и тяжело лечился, долго восстанавливался. Есть еще один раненый, у него одна операция за другой. Он неудачно прыгнул в окон, прячась от обстрела. И ранен толком не было – подвернул ногу в том прыжке, ему сделали уже три операции. А его мать радуется – пусть еще лечат, только бы не в окоп. Иногда так и говорит: «Пусть еще режут тебя, но мне так спокойнее, чем когда ты на фронте».

Страшная эта война. За что? Те, у кого погибли мужья и сыновья, как оглушенные. Кто-то винит командира, который отправил на верную смерть. Кто-то молчит, зажав все в себе. А мы все сообща говорим о том, что это был очень тяжелый год, которому нет конца и края. И пусть мы живем с водой и светом, но сама эта жизнь зыбкая, страшная. Ценой чего? Скольких жизней?